Рыбаки на «Мари Фарер» заволновались. Они потребовали, чтоб их спустили на берег. Их хотели задержать силой. Но они изменили свое решение и настаивали с упорством, которое при данных обстоятельствах было бесцельным и бесполезным. Капитан, незнакомый в этих местах человек из соседнего округа, еще более неразговорчивый, нежели местные жители — он скупился даже на звуки в отдельных словах и цедил сквозь зубы одни лишь гласные, — капитан молчал — из опасения, как бы с ним не расправились. Да и среди солдат стало заметно некоторое смятение. Однако солдаты с «Мари Фарер», бесстрашно протиснувшись через передние ряды, выбрались на площадь. Местные рыбаки глядели на них не шевелясь. Как вдруг один из пришлых резко повернулся: Франц Кердек из Эльнора, тот самый, в чьей хижине Гулль и Андреас побывали прошлой зимой. Все взоры невольно приковались к нему, следя за каждым его движением. Он делал нечто непонятное: стал обшаривать свою куртку и штаны сверху донизу, словно искал что-то. Даже солдаты, которые в эти минуты общей растерянности и оцепенения охраняли пустое судно, следили за его движениями. Но наконец, словно уразумев, что ищет Кердек, пришлые рыбаки круто повернулись и так резко и неожиданно кинулись на охрану, что несколько солдат были сбиты с ног и сброшены с пирса в воду, прежде чем успели сообразить, что случилось.

Прошло еще несколько минут, и только тогда прозвучали два выстрела, а за ними еще с полдюжины кряду. И больше ничего. Тем временем ветер разыгрался не на шутку. Он был так порывист и неудержим, что даже рыбаки, зажатые в толпе, должны были ощущать его на затылке, и даже раненые, валявшиеся под ногами у напирающих сзади, должны были его почувствовать.

Мальчуганы, примостившиеся на верхних ступеньках домов, чтобы все увидеть, внезапно вскочили на ноги, запрыгали и принялись пронзительно свистеть. И так свежа и радостна была сила ветра, отрывавшего от тяжелого солнца клочки света и гнавшего их перед собой, что, казалось, он отрывал звонкие выстрелы от чего-то тяжелого, мрачного и с легкостью уносил их прочь.

Андреас провел половину ночи и весь день в лодке. Он, как обычно, пристал не в гавани, а ввел лодку в небольшую бухточку среди рифов и оттуда полез наверх. Дома никого не было, ребенок лежал в своей корзине, немой, иссохший, но все еще живой. Андреас вынул его из корзины и стал с любопытством разглядывать. Он был, в сущности, рад, что никого не застал и что может внимательно рассмотреть это дитя, точно принимал в нем особое участие, о котором никто не должен подозревать. Но вскоре он спохватился, что даже дети еще не вернулись домой. Он хотел уложить ребенка в корзину, но что-то словно помешало ему и он с младенцем на руках подошел к двери.

Его поразила безлюдность дороги и окружающих домов; что-то необъяснимо тяжелое в воздухе, какой-то смутный шум или что-то иное, невнятное, подсказало Андреасу, что внизу, под небом его деревни, творится нечто необычайное. Ноздри его расширились, и он почувствовал укол в сердце — опять что-то прозевал! Он вошел в комнату, чтобы уложить ребенка, но тут раздались торопливые детские шаги. Сынишки Кеденнека вбежали в дом и, еле переводя дух от усталости, крикнули:

— Папу несут!

Андреас покачал головой, но тут подошли еще люди, двое рыбаков внесли Кеденнека, за ними следовала его жена. Мари Кеденнек отдернула полог, закрывавший боковушку, и помогла уложить мужа. Мужчины отошли в сторону, но остановились у двери, должно быть, считая неудобным сразу же уходить. Вошло несколько женщин, они без церемоний сели за стол. Мари Кеденнек вытерла стол и подсела к ним. Андреас все еще стоял, держа на руках ребенка. Ему ужасно захотелось чего-то радостного, светлого. Мари Кеденнек внезапно встала, гневно выхватила у него ребенка и уложила в корзину. И, словно это было сигналом для прощания, все встали и ушли.

Мари Кеденнек поставила на стол тарелки и еду. Андреас ей помогал. Он был в отчаянии, но, как свойственно молодости, сердился на тяжесть, камнем сдавившую сердце, и жаждал уйти и снова почувствовать легкость и беззаботность. Покончив с домашней работой, Мари Кеденнек забралась в боковушку и легла рядом с мужем, так же как вчерашней да и любой прошедшей ночью.

— Счастье твое, что направился в Санкт-Барбару, а не в Санкт-Бле, — там тебя бы давно выдали, но уже теперь ищут вовсю, везде висят объявления.

Гулль рассмеялся.

— Тут уж не до смеха! Тебе надо выбираться отсюда. В Санкт-Барбаре будут и без тебя продолжать начатое. Да ведь дело-то, можно сказать, дышит на ладан. Я знаю ребят, которые ночью свезут тебя в Роак. А там постарайся смыться куда подальше. Ты говоришь, кабы в Эльноре и Бле не подкачали, все было бы в порядке. Но то-то и есть, что там подкачали: одно дело Санкт-Барбара, другое — Бле. Этой же ночью отправляйся в Роак.

Все неотрывно глядели Гуллю в рот. А он молчал и только через стол потянулся к окну. Эта крестовина скрепляла печатью все, что было дорого ему на свете. Там, снаружи, солнце окуналось в море, роились облака, вдали скользил пароход, он, быть может, держит курс на Алжир. Гулль повернулся и ногтем вдавил в стол царапину. Рыбаки не спускали с него глаз. Там, снаружи, убегало по морю второе лето, сердце у него защемило, но он не мог оторваться от этой точечки суши.

Он сказал:

— Я остаюсь!

Слушатели облегченно вздохнули. Хорошо, что он остается, значит, все в порядке.

Когда Гулль поднимался наверх, он наткнулся на Мари.

— Хочешь или не хочешь?

— Нет!

— Почему же нет?

— Потому!

Голос ее звучал глухо, она скользнула мимо. Он мог бы в одну или две хватки опрокинуть ее на стол, ее шея, ее голос, ее бедра ждали этого. Но Гулль прошел мимо, сегодня ему было не по себе, им владела растерянность, руки его расслабленно свисали вниз.

Он рано улегся, снова в своем старом логове. Он не спал, а прислушивался к тому, что происходит рядом. Мари вернулась, стучали сапоги, шуршало одеяло, хлопала дверь. Гулль с отчаянием в душе прислушивался к шорохам любви. Порой он думал о смерти, и она ужасала его, порой оставляла равнодушным, порой казалась желанным приключением, которое невозможно пережить достаточно юным и с достаточным запасом сил. Сейчас же смерть представлялась ему как невозможность еще раз переспать с женщиной. Гулль метался в постели. Он был бы уже в Роаке, если б решился уехать. Он прислушался, рядом все стихло. Наводненный тишиною домик на дюне покачивался на ветру, который в эти дни дул даже при отливе. Внезапно он задумался над тем, кто из местных рыбаков согласился бы теперь наняться на «Мари Фарер». За этими мыслями и застиг его сон.