При отходе судна опять несли караул солдаты, но им не пришлось ничего охранять. Никто не пришел, даже родичи отбывающих, — из страха перед односельчанами. Жители Санкт-Барбары отнеслись к уходу судна так, точно это не имело к ним никакого отношения; они слышать об этом не хотели и не обсуждали меж собой. Когда в тот день им встречались дети ушедших на промысел, они так же не замечали их, как если б наткнулись на котят.

«Мари Фарер» еще не миновала Роак, как произошло крушение, от которого едва не затонула шхуна со всем экипажем. Все же, хоть и в аварийном состоянии, ее удалось доставить в порт, а также спасти трех-четырех членов экипажа. В течение нескольких часов оставалась неясной причина катастрофы — то ли мотор отказал, то ли шхуна наскочила на Роак, то ли еще что. Знатоки утверждали, что на этом месте подобной катастрофы с «Мари Фарер» не должно было случиться, что тут не обошлось без злого умысла. К вечеру о крушении говорила уже вся деревня, жены пострадавших были вне себя от горя. Они, правда, и всегда-то провожали мужей с недобрыми предчувствиями, но наступившее лето не допускало таких мыслей. На сей раз уверенность пришла уже вечером. Женщины жадно впитывали сообщения. Для того, кто отчаивается, лучше иметь дело с чем-то более осязаемым, чем господь бог. К тому же и в отношении деревни предпочтительнее было пострадать от удара, которым судьба сразила их во имя самой деревни.

Одним из трех спасенных был Андреас. Когда жена Кеденнека узнала о несчастье, она была уверена, что парень погиб. Это несчастье было, по сути, ужаснейшим позором. Она потеряла юношу, которого любила больше, чем своих детей. Да еще на таком ошельмованном судне. Она думала о женщинах, чьи сыновья и мужья уплыли на нем. Никого она не ненавидела так люто, как этих женщин. Она прогнала детей, уложила младенца и заперлась. А сама села за стол и, ухватив обеими руками завязки чепца, уставилась перед собой невидящим взором.

Вечером принесли Андреаса. Он еще дышал, хоть на нем живого места не осталось, его бил озноб. Мари Кеденнек уложила его в боковушке и растерла водкой. А потом снова села за пустой стол. Андреас ни словом не обмолвился о случившемся. Он только иногда ударял ногой о стену. Мари Кеденнек снова ухватила завязки чепца. Теперь, когда беда миновала, позор жег еще сильней.

Как вдруг среди ночи раздался голос Андреаса:

— Встань, натри мою одежду маслом, собери все, что у тебя осталось, сало и водку, и кеденнекову одежду тоже — мне надо уходить!

Жена Кеденнека слушала его в испуге. Андреас не проронил ни слова больше, он поднялся и зашлепал по полу босиком. В первые минуты она подумала, что он бредит, но потом все поняла. Андреас между тем начал рассказывать:

— Мне сразу же пришла эта мысль. Это оказалось проще простого. Все представлялось куда сложнее, а понадобилась лишь отвертка да пила. Проще простого. Хорошо, что все слышали, как ты меня упрашивала, когда ты вдруг пала духом. Ты при всех заплакала, и можно было подумать, что я сдался на твои просьбы, — это получилось удачно. Правильно это было или неправильно, теперь уже толковать нечего — мы дали наверху у Гулля слово не выпускать в море ни одно судно. Это я и сделал. По дурацкой случайности сам я остался жив, я на это не рассчитывал, но раз уж так вышло, спущусь-ка я вниз, в рифы, как тогда Кердгиз, меня, конечно, вскорости найдут и повесят, но недельки три авось продержусь, лишь бы не было сильных приливов. А ты ступай наверх к Мари, на нее никто не обратит внимания, скажи ей, пусть через несколько дней сунет в круглое отверстие над овечьим лазом — она знает — какую-нибудь жратву, и пусть делает это регулярно. Она девка ловкая, может, когда и переспим, и пусть стащит для меня у своего старика водки — а теперь дай сюда узелок.

Ночь была темная, ни зги не видно, они ощупью двигались по комнате, собирая вещи, им не хотелось зажигать свет. Андреасу было ясно: Мари Кеденнек поняла все, что он ей наказывал, она не была ни разиней, ни тупицей; возможно, на его месте она поступила бы так же. Но с ее любовью к нему кончено. Таких, как он, не любят. Таких, как он, сторонятся все четыре стены этой халупы, сторонятся тарелки на столе. Ее ребятишки с их мягкими животиками, ссохшийся сосунок — все это от него отошло. Ужасно, что именно с ним должно было такое случиться. Он был весельчак, каких мало, и, возможно, остался таким и сейчас. Он охотно насвистывал и смеялся, он и сам замечал, что, когда смеется, лица окружающих смягчаются; он и сам с удовольствием слышал свой смех и даже смеялся врастяжку. Может, потому, что он рано лишился матери, ему хотелось, чтоб его любили. Мари Кеденнек частенько драла его за уши — взрослых мальчиков не годится ласкать. Ему нравилось, что она дерет его за ухо, нравилось и теперь. А сейчас он уже никому не мил, и это было горько.

Он снова натер тело водкой и оделся. Мари Кеденнек связала узелок и положила на стол. Андреас взял его и осторожно отодвинул дверной засов.

— Желаю тебе и ребятам всего самого хорошего, — сказал он печально. — Если б даже родители мои остались живы, они не могли бы относиться ко мне лучше, чем оба вы за последние годы. Когда тебя спросят, скажи, что спала и не слышала, как я уходил.

С минуту в комнату задувал ветер, весь дверной проем полнился сладостно-соленой весенней ночью. Андреас осторожно прикрыл снаружи дверь.

Мари Кеденнек снова села за пустой стол. Она снова схватилась за завязки чепца. В боковушке захныкал младенец. Мари выпустила из рук завязки и кулаками закрыла уши.

Если б Андреас не бросился в первое попавшееся убежище, ему, быть может, удалось бы спастись; его не так скоро стали разыскивать, как он предположил со страху. Прошло больше недели, прежде чем в серый густой деревенский воздух просочилась правда. Деревня затаила ее, как семья скрывает от сторонних глаз свой позор и свою беду. Было назначено следствие, префект самолично явился в Санкт-Барбару. Он передал Кеделю все полномочия. Кедель вывесил приказ: «Строго воспрещается без особой надобности вечером появляться на Рыночной площади». Таким образом, треугольник в рифах был отрезан от нижней Санкт-Барбары.

Под вечер трое рыбаков отправились на Рыночную площадь. У самого выхода на площадь их задержали солдаты. Рыбаки сопротивлялись; одного так избили, что сделали калекой на всю жизнь. Двое других стали громко звать товарищей. Те повскакали с кроватей. Их жены и дети прислушивались, затаившись в своих темных домах. Вскоре мужчины вернулись избитые, валясь с ног от усталости. Днем, когда их не было дома, наверх поднялся десяток солдат. Солдаты обыскали их дома. Хотя обыскать такое насиженное, выскобленное добела гнездо, можно было скорее, чем обшарить карманы, они со злобным упорством перерыли все, что ни попало под руку. А потом долго стояли на дороге, болтая и смеясь.