Елизавета стала благодаря их вмешательству и их поддержке царицей, и они считали ее поэтому своей «креатурой», как выражается об этом историк. Молодцы-ребята по целым дням дебоширствовали, пьянствовали и развратничали в Зимнем дворце, таская туда и жен и девок своих, и обходились с Елизаветой совсем по-панибратски. И если находился смельчак, указывавший на нецелесообразность таких поступков и во всяком случае на неуместность их в присутствии государыни, чужеземных послов и высших чиновников, то наши гвардейцы категорически заявляли, что они, мол, господа здесь и кроме их никто не имеет никаких прав на государыню и всё её правление! И Елизавета сама сознавала, что всё то, чем она ныне гордилась, попало не добрым путем в её руки, и поэтому приходилось ей нередко зажмуривать глаза и соглашаться с тем, с чем она в душе расходилась. И эта буйная, грубая компания была ей не особенно по сердцу, но что поделаешь, когда хвостик замаран: приходилось мириться; такой властью, как это было в середине и в конце её царствования, она в эти дни не пользовалась, почему и не могла дать должного отпора ненавистным лицам. Она до того находилась в руках доблестных сынов Марса, что даже обедать должна была с ними за одним столом.

Но прежде, нежели идти дальше, послушаем, как отзывается историк Германн в своем знаменитом сочинении «История Российского Государства» (на немецк. языке) о правлении достойной дочери великого российского преобразователя. Он говорит, что история России того времени ничто иное, как образец самой худшей деспотии Востока, ткань, сотканная из нитей самых гадких стремлений, низкого самолюбия и пошлых интриг со стороны лиц, стремящихся выше и ближе к престолу.

Саксонский же посланник фон-Герсдорф дополняет картину Германна в своем докладе королю таким образом: «императрица ныне меньше чем кто- и когда-либо занимается государственными делами. Благодаря её образу жизни, полному непозволительных погрешностей, она лишилась всякого чувства уважения и почета со стороны подчиненных, что однако крайне прискорбно. У нас правят ныне случайности дня. Государыня относится к серьезным государственным мужам или без всякого доверия, или же признает решительно, всё, что ей докладывается. Сегодня доверяет она тому, кого вчера еще считала за человека ненадежного. Чиновничество же о благе родины вовсе не печется и только и думает лишь о том, как бы попрочнее сидеть на месте, да где бы открыть новый источник косвенных доходов. Положение финансов самое печальное, и деньги до того редки и их до того мало, что решительно все в долгах, и корона в положении купца, с каждым днем ожидающего банкротства. Разнузданность и распущенность солдат принимает всё большие и большие размеры. Торговля и промышленность с каждым днем всё больше приходят в упадок. И где искать причину всем этим бедам, как не в беспорядке, царящем во всём правительственном обществе, больном организме? Серьезные и спешные дела откладываются со дня на день, всюду интриги, взяточничество, о правах и речи нет, так как кто у нас силен, тот и прав».

Положение столбовых дворян с воцарением Елизаветы Петровны несколько улучшилось, хотя о прежней боярской орде еще речи не было. Черкасские, Трубецкие, Куракины, Бестужевы и м. др. — все занимали видные посты, но того влияния на правителя, коим пользовались прежние бояре, эти благородные патриоты своего отечества не оказывали, и далеко не невероятно, что эта разница главным образом была в том, что эти сановники располагали решительно всем, за исключением ума и способности занимать порученные им посты. Но этот грех был не так еще велик. Известный грабитель Бестужев был вовсе не глуп и выручал блестяще своих бедных духом коллег, да к тому же главная работа в департаментах исправлялась немцами, хитрыми и в свою очередь очень не глупыми. Эти работали, не забывая разумеется того, что дома «жена и дети», а русские столбовики собственноручно подписывали и сдавали важные документы с бюрократической важностью по месту назначения. Те таким образом были подчиненными, часто даже заштатными, эти же получали ордена и чины, и наше отечество «процветало» под эгидой самодержавной Елизаветы как нельзя лучше.

Генерал-директор медицинских канцелярий, Лесток, имел в первые годы царствования Елизаветы немалое влияние на образ её правления и, признаться, он был единственным из той малой горсточки людей, не утративших окончательно человеческого образа, он будил Елизавету из её апатии и летаргии, и Лесток был одним из немногих, умевших хоть на несколько минут в день заинтересовать объятую низкими страстями развратную женщину политикой и судьбами страны.

Русская пословица гласит «на воре и шапка горит» и, действительно, на Елизавете горела шапка. Она знала, что всё, чем она ныне располагала, было ею узурпировано, и она боялась того, что найдутся в один прекрасный день смельчаки, которые поступят с нею как раз так же, как она и её сообщники поступили с её предшественниками. Она по ночам не спала, боясь нападения, и если под утро в пять или шесть часов смыкались глаза её величества сном, то последний длился почти постоянно до 2-х или 3-х часов дня. Но ночам дежурил в царской спальне верный лакей старик Чулков, обладавший способностью просыпаться при первом малейшем шуме, за что он и был произведен в камергеры и генералы и надарен громадными богатствами. Чулков дремал на стуле и не покидал своего важного поста даже в тех случаях, когда её величество отдавалась оргиям и ночь за ночью проводила со своими бесчисленными любовниками. Чулков знал всё, но этот евнух зимнего дворца был скрытен как могила, за что и на его долю нередко выпадал важный кусочек с «царского стола».

И вот матрона просыпалась, к её постели являлся регулярно тайный советник Лесток, щупал пульс её величества и, разумеется, всё находил в порядке, так как сообщая правду, он рисковал навлечь на себя гнев своей повелительницы. Камер-юнгферы опытными руками украшали истасканное тело царицы и вот во время этого процесса одевания и причесывания монархиня принимала доклады и мудрствовала с генерал-директором о высокой политике. Но только лишь эта пертубация оканчивалась, — прощай, политика! Накрывался стол и кишмя кишела пьяная братия, среди коей, разумеется, красовалась и наша помазанница свыше.

Мы уже отметили выше тот факт, что Лесток был услужлив не только по отношению к своей родине, но что он получал также солидные тантьемы от Пруссии и Франции, за что, пусть уж судит читатель сам. И вот, обладая раз такой «интернациональной» услужливостью и с другой стороны влиянием на свою монархиню, Лесток брал всё, что лишь попадалось по пути и, влияя на Елизавету, служил верно Пруссии и Франции, стоявшим во вражде к Австрии. Мария-Терезия сначала об Елизавете ничего знать не хотела и ни за что не соглашалась на то, чтобы признать ее императрицей, и происходило это последнее главным образом потому, что австрийцы еще во время царствования Анны, после неудавшегося заговора Долгоруких, предлагали покойной царице объявить Елизавету незаконной царской дочерью и поместить ее в монастыре. Лестока дело было ухудшить и так уже натянутые отношения этих двух держав, и он неустанно подкладывал угли в огонь, чтобы вражда принимала всё большие и большие размеры.

Он сумел даже запутать австрийского посла маркиза де-Ботта в заговор 1743 г. против семьи Лопухиных, так трагично окончившийся для «без вины виноватых» и в котором видна вся жестокость, вся пошлость женщины-зверя.

Вся вина Лопухиных заключалась в том, что кто-то из них правдиво, но крайне худо отозвался на счет беспутного образа жизни Елизаветы, да к тому же девушки и женщины лопухинского рода отличались, как признанно, удивительной красотой, что уж издавна сердило ревнивую Елизавету. И вот Лопухины очутились на скамье подсудимых, были присуждены к ударам плетью, некоторым из них «за ложь и злословие» вырезали языки, которые тут же продавались палачами свирепым присутствовавшим, и после всех этих мытарств несчастные были сосланы в Сибирь, где эти пытки сменились новыми. Лесток раскрыл этот «государственный заговор», и, разумеется, доносчики и фискалы были награждены по заслугам и главным образом был отличен некий Бергер, которого за это важное открытие пожаловали генерал-майорским чином и деньгами.

Но план Лестока запутать посланника принял совершенно неожиданную развязку, и Лесток потерпел фиаско. Мария Терезия приказала обвиненного посланника Ботта pro forma посадить в крепость и этой репрессалией так подействовала на обиженную самодержицу, что вражда между нею и «голой царицей», как прозвала Мария Терезия нашу августейшую соотечественницу, превратилась в интимнейшую дружбу.

Такого конца Лесток во всяком случае не ожидал и, разумеется, дело не приняло бы такого хода, если бы не вмешалась в него враждебная Лестоку партия, во главе которой стояли вице-канцлер Бестужев и обер-камергер, прежний любовник Елизаветы, граф Воронцов.