Это я думаю, когда пишу, тогда я просто спустился к черной речке, перешел ее по невидимому мосту и побрел вдоль железного забора. Даша упоминала о нем, и потому он был мне приятен. А вот и ворота, похожие на упоминавшиеся.

Помедлил. Вошел. На огороженной территории в торжественном хаосе снегопада угадывалось несколько жилых призраков. Сообщенные мне ориентиры, по которым я должен был угадать заветную дверь, перешли в снежную веру бесследно. Я мог рассчитывать только на себя. Но дело в том, что и мои собственные следы быстро становились тихой добычей самой бесшумной из всех видов непогоды. Я обнаружил это, задержавшись под одним из немногочисленных фонарей. Впору было спросить себя, кто я и откуда пришел. И тут жизнь, воспользовавшись литературным приемом, пришла мне на помощь: я увидел между двух перегруженных белых елей освещенный прямоугольник. И женскую фигуру в нем. Женщина, изящно опершись о косяк, терпеливо смотрела в ночь.

— Я давно тебя заметила, — мягко сказала Даша, — когда я выбрел к ее порогу. Глаза ее… Глаз ее не было видно настолько, что было непонятно, чем она за мной наблюдала. Но вместе с тем очень чувствовалось, что я рассматриваем.

Медленно поднявшись по ступеням, я глухо затопал ногами, оставляя белые сугробы. Мы вошли. Я начал раздеваться. Она смотрела на меня так, будто каждое мое движение что-то для нее значило. Весь день я, как батискаф, готовился к погружению в сжатую среду. Звенели с мороза внутренние пружины, и первые мои движения выходили слишком размашистыми. Вместо того чтобы небрежно повесить на крюк свое пальтецо, я картинно простился со старинным другом. Преувеличенно восхитился роскошью обстановки, в которой творят признанные писатели. Между тем, никакого намерения иронизировать не имел. С той степенью развязности, на которую я не считал себя способным в трезвом состоянии, я решительно проследовал, потирая при этом руки, прямо к соблазнительно сервированному возле электрического камина столу. Вернее, столику. Усевшись, я хищно сглотнул слюну. Заметно розовея, Даша поместилась напротив, не ослабляя хватку шали на своих плечах. Шаль как бы обозначала рамки, в которых Даша решила себя держать. Глаза, нравящиеся мне, смотрели так, будто с них только что сняли очки. (Но вообще-то хватит сегодня про глаза.) На столе имелись отнюдь не домашние котлеты или домашние соленья, стиль Даши отличался от Иветтиного. Выставка западных этикеток. Чтобы я не усомнился в номенклатурных возможностях Игната Севериновича? — впадая в мелкофельетонное настроение, думаю я. Венчала все бутылка шампанского. Чего-то здесь не хватало для полноты картины. Мои ладони внезапно как бы срослись посреди потирания. Не хватало цветов. Почему я их не купил? У меня было два объяснения. И оба для себя. Во-первых, не было денег. Во-вторых, я не воспринимал это свидание всего лишь как свидание. Вы возьмете букет, идя к экзаменатору, известному своей ехидной требовательностью?

В подобных ситуациях… Обмирая от стыда, я все-таки решил продолжить линию поведения, к которой меня склоняли обстоятельства. Не объясняться же сейчас по поводу малых размеров стипендии. Если тебе суждено быть хамом, будь им. Я шумно, но в целом умело откупорил шампанское, разлил его по граненым стаканам, что продавались писательскому графину. Дашины пальчики смущенно ощупывали диковинное устройство для питья. Она явно чувствовала вину за то, что не позаботилась о фужерах.

— Нельзя же предусмотреть все, — великодушно сказал я, — ну, за что мы выпьем?

Кавказских тостов я говорить не умел, изобрести что-то ненавязчиво венчающее смысл этого застолья я был не в состоянии. Даша улыбнулась, как улыбаются в таких случаях все женщины. Я пробормотал какую-то общежитскую остроту, казавшуюся мне тогда остроумной, смачно выпил и захрустел цветастой обложкой, выуживая кусок ветчины. Едва прожевав, я заорал:

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — и снова потянулся к бутылке. Выпив второй стакан и закусив солеными орешками, молочным мармеладом и воздушным печеньем, я сыто прокашлялся и спросил:

— Ну, как там поживает наш муж, а?

Трудно сказать, зачем я это сделал. Хотел показать, что не лыком, черт побери, шит? А фамильярно-беззаботный тон должен был обнаружить легкость моего нрава? Какова была цель моей узловатой вылазки? Получил я уж точно не то, чего добивался.

Даша не возмутилась, не оскорбилась, она взяла и рассказала мне печальную историю своей жизни. Оказывается, она была младшим ребенком в семье и самым от природы болезненным. Неприятная форма бронхиальной астмы плюс ожирение. «Причем чудовищное». Она показала руками, как примерно это выглядело. Девочка-затворница. Большеглазая пожирательница книг. Замкнутость, одиночество. Преждевременная печальная мудрость. Жестокость сверстников. «Нет ничего злобнее детей». Естественно, особая отцовская любовь. Брат, долговязый балбес, помешанный на движущемся железе, старшая сестра, добродушная клуша с тремя браками, среди которых два алкоголизма и одна тюрьма и пара детей в остатке. (Родственники эти никак в дальнейшем себя не проявят, их можно забыть.) Тихоня рано поняла, что жизнь — жестокая штука и в ней можно рассчитывать только на себя. Папино положение не на века. Отец всего лишь трамплин, от которого нужно суметь оттолкнуться. Продавали шмотки, чтобы брать уроки английского. Титаническая тяжба с болезнью. Теннис, какие-то глубокогорные травники, закаливание, диета, рассчитанная чуть ли не в космическом центре. В результате «тридцать кг — долой». Почти криминальная комбинация (тайком от отца), при помощи которой удалось спланировать в эту супераспирантуру.

Даша грустно улыбалась, рассказывая все это.

— Как-то мы столкнулись в Ленинке с моим руководителем. Это такой профессор Нелидов, я тебе потом о нем расскажу. Так вот, он мне говорит: никогда бы не поверил, Дарья Игнатовна, если бы не увидел собственными глазами, что вас можно застать в подобном месте в подобное время (июльский полдень был на дворе).

Ответ на поставленный мною вопрос оказался очень непрямым, но можно было понять, что ее отношения с мужем чем-то ее не удовлетворяют. Ни слова «муж», ни его имени она не произнесла. С расстояния в шесть лет мне нравится этот прием. Предательство было совершено в перчатках.

Тогда меня занимало другое. Перед моими глазами произошло незаметное переодевание образа. Вместе холеной, самодовольной номенклатурной дочки сидела одинокая, несчастная и гордая женщина. Мне стало стыдно за свои слишком витальные намерения. О том, чтобы перейти к каким бы то ни было действиям, попытаться, например, приручить эту нервничающую руку, понюхать, чем пахнут розы на этой шали… не могло быть и речи.

В химически чистой тишине мы просидели несколько неодинаковых секунд. По краю слуха прокатилась электричка. Нельзя было понять, вправо или влево, в Москву или из нее. Я встал, так выражалось мое внезапное смущение. Зацепил стол и разбил один из стаканов. В дверях, выводивших под гипноз снегопада, Даша, прощаясь, попросила меня позвонить ей завтра. Она будет завтра в городе. И ей потребуется небольшая, но мужская помощь.

Я мучился, как мог бы мучиться Обломов, который вследствие дикого поворота дел произвел ноздревское впечатление. Еле-еле дождался условленного часа и позвонил. Не разводя длинной беседы, Даша попросила меня приехать к ней домой. По дороге я пытался представить себе, что могут означать слова про «небольшую мужскую помощь». Починить кран? Передвинуть шкаф? Закрыть грудью амбразуру?

Уже выйдя из метро, я вдруг спросил себя, почему это я так спокоен. Может быть, она там вовсе не одна. Может, родственники не на даче. Тут же ни к селу ни к городу я стал размышлять над тем, зачем Игнату Севериновичу, обладателю великолепной дачи, было заказывать непонятный номер в каком-то доме творчества.