Раздался веселый голос молодого конвойного:

— Девчонки, быстренько выгружаемся.

Все дружно вывалились не перрон. Был по-весеннему солнечный день. После года тюрьмы сильно слепило глаза. Один молодой человек с автоматом и в камуфляже стоял с собакой на перроне. Двое других, тоже веселые парни, помогали загружать баулы в поезд.

— Девчонки, быстренько загружаемся.

Все продолжалось всего несколько минут, никаких наручников, дубинок и баулов в зубах. Возникло даже какое-то секундное ощущение свободы, и мелькнула мысль, что это просто поездка на юг, на отдых, к морю.

— Скажите, а поезд случайно идет не на юг?

— На юге курорты, а на севере зоны. Мы едем на зону.

— Жаль…

— Ничего, на зоне отдохнете, — сказал парень в камуфляже.

Вагон купейный, вместо дверей решетка, маленькие окна с одной стороны вагона. Веселые проводники изучили пассажиров, задавая два вопроса: «надолго?» и «за что?», не мучая себя и заключенных формальностями.

В соседних купе были слышны мужские голоса. Вдруг вагон стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, постепенно качка усиливалась.

— Что происходит?

— Не переживайте, ростовские ребята балуются, раскачивают вагон.

— Зачем?

— Бастуют, чего-то хотят.

В какой-то момент стало казаться, что поезд оторвется от земли и взлетит, как самолет.

— Мы не улетим?

— Можем и улететь, пока они не получат своего.

— А чего они хотят?

— Водки, девчонок.

Качка постепенно прекратилась. Стало понятно, что требования ростовских выполнили.

Ехали три часа, потом опять перезагрузка из «Столыпина» в автозак. Все быстро и оперативно. Нас сразу отправили в баню, потом заперли в боксе. Расселяли по камерам темной ночью. Душная, грязная, вонючая транзитная тюрьма. Стены камер покрыты плесенью, вентиляции никакой, камеры огромные. Утешало только то, что мы должны были провести здесь всего три дня. Меня опять охватила паника. Почему я должна находиться рядом с этими грязными, страшными людьми, что у меня с ними общего? В Швейцарии над тюрьмами висят белые флаги в знак того, что в них нет ни одного заключенного. В России над тюрьмами пора вешать черные флаги в знак того, что в них нет свободных мест. Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, должен же в них кто-нибудь сидеть.

Оказывается, во многих странах тюрьмы приносят убытки, а в России — прибыль. Наша система правосудия продолжает жить по инерции гулаговских времен. ГУЛАГ в России был, есть и будет. Криминальный мир — отражение нашего несовершенного общества. В мире давно признали, что лишение свободы является одним из важных элементов наказания, но не единственным и не самым эффективным. Существует несколько научных теорий воздействия тюрьмы на человека:

1. Теория Гофмана «Умерщвление самости». Гофман отмечает, что внутри тюрьмы происходит фундаментальная переоценка себя и других. Человек вынужден принимать новые правила и отказываться от того, что можно было бы назвать его «самостью». И задачей института является смягчение, амортизация последствий этой переоценки. Но на входе в тюрьму индивид уже имеет определенный набор стереотипов, и важно выяснить, как этот набор будет взаимодействовать со сформированным в тюрьме. На выходе же индивид возвращается в утраченную для него систему взаимодействия, и ему нужно вновь самоидентифицироваться.

Пришло время хорошенько подумать. Если человек пришел в тюрьму с помойки, его очень легко вернуть на ту же самую помойку. А если пришел такой человек, как я? Верните меня, пожалуйста, туда, откуда взяли, и такой, какой взяли. Только непонятно, как это практически можно осуществить. Гофман не смог этого объяснить. И получается, что они меня собираются вернуть на помойку.

2. Теория Гидденса «Реконструкция самоидентичности». Эта теория пыталась найти общий стержень у всех учреждений, ограничивающих свободу личности. Этим стержнем оказалось умножение социальных рисков. Места лишения свободы полностью бессильны перед психологическими и социальными рисками: корпоративность и негибкость системы не только превращают тюрьму в источник опасности для общества, но и подвергают риску тех, кто находится внутри тюрьмы, — и служащих, и заключенных. А значит, тюрьма не может претендовать на полноценную адаптацию, исправление или терапию личности.

Вот как должна исправить тюрьма меня? Прокурор блеял на суде, что меня нельзя оставлять в обществе, что я социально опасна. Я попросила объяснить, что во мне конкретно не нравится прокурору. Он не смог этого сделать. Каким методом меня будут «воспитывать»? Будут ли думать, мучиться над способом, как вернуть меня из тюрьмы туда, откуда я пришла? Да никогда! Начальник нашей милиции Стрекалов заявил после приговора: «Упрямая, вины не признала, ведешь себя плохо. Мы сгноим тебя на зоне». Судьба моя была предопределена этими словами. Ведь я на суде предупредила, что продолжу борьбу за свое честное имя, и секретарь суда, порядочная женщина, зафиксировала в протоколах массу компрометирующих материалов на судью и следователя, ее потом судья уволил. И теперь фактически в моих руках оказался компромат на них. Что ж еще делать? Сгноить, конечно!

Автозак, громыхая на всех ухабах, быстро ехал по петляющей трассе. Два охранника с автоматами о чем-то болтали между собой. Женщины сидели молча. Я обратила внимание на женщину с толстой косой и родинкой на щеке, сидящую напротив меня. Она пыталась задавать охранникам какие-то вопросы, но они не обращали на нее никакого внимания.

— Мой генерал, разрешите обратиться, — говорила женщина.

— Я не генерал, а всего лишь лейтенант.

— А для меня ты генерал.

— Чего, в туалет захотела, что ли?

— Я вам, может, о высоком, а вы — как всегда.

— Это о чем же?

— О любви.

— Я сегодня вечером занят.

— Да и я несвободна.

— Вот видишь.

— Давай встретимся 15 декабря 2010 года. Я назначаю тебе свидание. Попразднуем.

— День рождения твой?

— Нет, день освобождения.

— Так я за три года забуду, что мне назначили в этот день свидание.

— А я напомню. Дай свой телефончик, я тебе позвоню.