Забытые пьесы 1920-1930-х годов
вернуться

Саркизов-Серазини Иван Михайлович
Шрифт:

— Прочти! Прочти!

– Не кобенься!

Ну ладно — последнее.

Читает нараспев.

Говорят, покой для сердца нужен И вокруг меня — работа и покой. Отчего же, отчего ж так дружен Мой покой с мучительной тоской? Помнишь, трепетные пели пули. Ты готов ударить и убить. Ах, могу ли я, могу ли Эти радостные дни забыть? Мы на бой ходили очень рано, Боевой горнист трубил поход. Солнце красное и рваное, как рана, Заливало кровью небосвод. Шел на бой в безудержном разгуле, Шашки сталь блестела у лица. И шальные пробивали пули Оголтелые сердца. В эти дни не знали мы печали. С сердцем не знакомилась тоска. Ах, куда же вы, куда же вы умчали, Переходы, наступления, войска? Если б только снова загремели Боевые трубы трубачей, Радостные песни бы запели Мы, изъеденные ржавчиной ночей. Не пою я больше — завываю — Говорят об этом. Ну и пусть! Я вином и водкой заливаю Накипающую в сердце грусть.

ТЕРЕХИН. Д-да… Здорово нацарапано. Бередит сердце.

ФЕДОР. Такое это дрянное нытье упадочное, просто слушать тошно!

ПЕТР. А что это — не кровью написано? Что это — не верно? Разве мы сейчас живем? Лёнов молодец! Это у меня все время на сердце. Он только стихами выразил. Я как вспомню восемнадцатый — девятнадцатый годы… Полной грудью дышали!

ТЕРЕХИН. Эх, ребятки! Девятнадцатый! Я тогда на деникинском полком командовал. У меня бражка подобралась. Зверь к зверю. Лошади — степнячки казацкие, мохнатки. Ножками так это семенят — топа-топа-топа, а летят — на машине не догонишь! Вот помню: «Товарищ Терехин, вам поручается очистить Орел». Собираю полк, солнца еще нету. Сыро, [туды его мать.] Холодно. Братва моя ежится. «Товарищи, — ору, — нам выпала великая честь — очистить Орел. Как, шашки блестят или чистить надо?» Ребята сейчас шашки вон… «Накося — зеркалов не надо!» Тогда кричу: «В карьер!» Стали подлетать к городу. Я, полк — лавой. Летим. Тут уж все забываешь: и кто ты, и что ты, [только орешь, как пьяный. А, сволочи, мать вашу так и вашу в бога мать!] На лошадках шерсть дыбом. Шашки свистят. С пулеметов хотят остановить нас. Куда тут! Летим. Сволота белая бежит. Скачешь за ними и только (размахивает рукой, как бы ударяя шашкой) раз, раз, раз… А наутро парад. Солнце наяривает. Народу!.. Девчонки в белых платьях. Цветы. Поют все. Музыка. Подымешься на стременах… (Командует очень громко и протяжно.) «Полк, смирно! К церемониальному маршу, справа по шесть, на две лошади дистанцию, рысью ма-а-арш!..»

В этот момент двое студентов во время команды Терехина, тихо сняв со стены трубу и барабан, играют. Один дает на трубе боевой сигнал «поход», другой отбивает дробь. Делают это комически серьезно. Общий смех.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ну и рассказал! Действительно, как живое встает.

ТЕРЕХИН. Да, было времечко… Революция была!

ФЕДОР. А сейчас?

ТЕРЕХИН. А сейчас для таких, как ты, революция. На бумажке резолюции писать, и чтобы мама кофе готовила.

ФЕДОР. Ты трепаться брось! Я на фронте был не меньше тебя.

ТЕРЕХИН. Не знаю. Не видал. Только не думаю.

ФЕДОР. Что — не думаешь?

ТЕРЕХИН. А что на фронте вот ты был. А может, и был. Кашеваром — кашу варил. А я, паря, на командных был. Рубал. На политработу не шел. [Хотя в партии с семнадцатого, и комиссаром дивизии не раз предлагали.]

ФЕДОР. А я рассказывать тебе, что я делал, не намерен. Ты вот орешь все время об интеллигентщине, а твое нытье о девятнадцатом годе — худшая интеллигентщина!

ТЕРЕХИН. Интеллигентщина? У меня — интеллигентщина? [Сопля неутертая!] Ты — и мне лезешь морали читать! Ты думаешь, я не слышал твоих теорий? Революционер, видите ли, тот, кто сейчас в нашей обстановке не сдаст и кто бороться будет не хуже, чем на фронте! Извольте — вот и теория готова. Что же сейчас делать партийцу-рабочему? Мы дрались, из нас жилы дергали, а теперь они пришли на готовенькое — «подлинные революционеры»! Повылезали всюду, как погань после дождя, а рабочий-фронтовик у вас не у дел. Лёнов пишет: «Водкой заливаю накипающую в сердце грусть». И я не боюсь сказать: «Беги в контрольку{178}, жалуйся — пью». Накипело. Как посмотрю, что кругом делается!.. Вот взял бы, да… Эх, хоть бы в самом деле фронт, что ли!

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ну, это ты, Терехин, перебарщиваешь, право! Конечно, противна нэповщина, но мы ведь вперед шагаем!

ПЕТР. Брось ты, Вознесенский, дешевка это! Ты не на митинге. «Вперед шагаем». Мы идем на шаг, а частный капитал — на десять.

ПРЫЩ. Костя прав. Собрать бы все силы — и на Польшу. На Запад. Победить или умереть! «Безумству храбрых поем мы славу!»{179}

АНДРЕЙ. А ты, Прыщенька, в бой пойдешь?

ПРЫЩ. И я пойду, а что ты думаешь?

АНДРЕЙ. Нет, я ничего. Только смотри, [бумажки возьми побольше.]

Смех.

ЛЁНОВ. Смейтесь, смейтесь. А я вот на партийные собрания больше не хожу. Противно! Приходят торговцы, приказчики, агенты, маклеры. «А, Константин Иваныч! У меня три тысячи чистых прибыли. Оборот увеличиваю». — «А у меня, Иван Иванович, машинку изобрели для утилизации отбросов — восемнадцать копеек в день выгоняю». Копейки, копейки, копейки везде! Революция стала копеечной. Еще кричим, что копейка для революции, а на самом деле поглядишь кругом — революцию для копейки делали. Посмотришь на это разложение — и… пьешь.

ВАСИЛИЙ. Ох и тошно же вас, ребята слушать. (Терехину.) Ты вот кричишь о рабочих, а у рабочих ты за эти годы бывал? Ты вот пойди к ним и скажи: «Ребята, давай бросим все, что за это время сколачивали, пойдем снова воевать». Да тебя так болтом шваркнут, что не уйдешь. Фронтовик! Раскис, как баба: «Пью»… Среди бутылок храбрость показываешь. А ты, храбрец, поезжай в деревню! Да против кулаков новую деревню строй, да селькором сделайся!{180} Это тебе не фронт? Нэпман, говоришь, прет? Это тебе не фронт? А когда партия затрубила: режим экономии, сокращай расходы, береги деньги — это не боевой призыв? Выходит, мы только рубкой сильны. На выдержку нас не хватит. Слякоть-то нытье это ваше, слякоть! А за такие стихи, как у тебя, Лёнов, морду надо бить!