МАРИЯ ПАВЛОВНА (с досадой). Нечего и удивляться! Вы таким тоном говорите, точно несчастье случилось!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (раздраженно). А по-вашему, это счастье, что в нашем тихом, спокойном, богоспасаемом местечке да вдруг заявился, и кто же? Коммунист! Да откуда же? Из самой Москвы! Да с кем же? С адъютантом! А адъютанты с кем ездят?

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Настасья Алексеевна.

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я вас спрашиваю, а адъютанты с кем ездят?

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Настасья Алексеевна, прекратите разговор!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (крича). Нет, вы отвечайте на мой вопрос! Ах, вы не хотите? Вы обиделись? Ну, расстреляйте меня! Ну, бросьте меня в тюрьму! Ну, распните меня на столбе! У вас племянник из Москвы?

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Я отказываюсь вас понимать. Что вам дался мой племянник?

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Как что? А мне не обидно? Мне не досадно? У меня у самой три дуры растут! Да сын-болван!

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Вы успокойтесь немного… Вы так взволнованны…

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Не могу! Я еще три года тому назад собрала их всех и заявила: «Дети, мы живем в тяжелое время и должны быть ко всему готовы!» И тогда же я им сказала: «Зина, иди запишись в меньшевички! Варя, ты стань социалисткой-революционеркой! Катя, будь коммунисткой!» А Ершику за шиворот тащила в бандиты…

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Это же чудовищно!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. А вы думаете, послушались мать? Вот теперь как бы пригодилась Катя, если бы она была коммунисткой! А за ней, кто знает? Может, черед настал Зины, Вари, наконец, Гришки!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (испуганно). Это он?

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Нет, секретарь!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Уж вы, Марья Павловна, не взыщите за откровенность! Верите ли, вот где накипело… Своих бы щенят собственными бы руками задушила! (Со вздохом.) И жила бы я в Москве комиссаршей, и ездила бы теперь в автомобилях! Шоколад коробками грызла… вот и замечталась… Много ли для счастья нужно! (Целует Марию Павловну.) Голубушка моя, не судите меня за крик моего досадливого сердца.

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Я зла не помню. А посмеяться все мы любим.

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Прощайте, моя милушечка, прощайте… Ишь, как шумят, все ждут: рассудит, поможет…

Что вы, очумели, Макарий Колумбович!

ТРУПОЕДОВ. Простите, подслушивал!

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Что?

ТРУПОЕДОВ. Слушал, о чем вы изволили друг с другом говорить.

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Макарий Колумбович, но ведь это…

ТРУПОЕДОВ. Свинство? Знаю! Но ничего с собой поделать не смею. Привычка!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вам же, дорогой, немало лет! Своих бы седых волос постыдились.

ТРУПОЕДОВ. И это знаю. Считать хорошо умею. Но сами рассудите, что же я с собой могу поделать, когда тридцать четыре года я только и знал, что подслушивал!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (укоризненно). Макарий Колумбович!!

ТРУПОЕДОВ. В детстве в гардероб любил прятаться, когда моя матушка со своим лакеем батюшке рога ставила; в гимназии фискальничал с первого же класса; в корпусе кадеты ребро свернули накануне выхода офицером; в полку боялись, не любили и, наконец, выгнали, а потом служба в тюрьме и в розыске…

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Присядьте, Макарий Колумбович! Неисправимый вы человек, так и умрете под чужой дверью!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Прищемят, и не почувствуете!

ТРУПОЕДОВ. Что делать? У каждого свое достоинство. Кто хорошо поет, кто стреляет, а я, верите ли, когда началась эта революция, чуть не заболел от досады, все хотелось знать, что думают людишки, спрятавшиеся за замки своих дверей; что они говорят и шепчут наедине с собой… Вот если бы такой аппарат изобресть, повесить его, скажем, ну, хоть над нашим местечком, а самому сесть у приемника и ловить тайный вздох, полунамек, неясный шепот… Я бы умер тогда спокойно. Нет, не изобретут, теперь все больше насчет омоложения и прочих штучек…