ЗАПЕКАНКИН. Тьфу, сволочь! Подслушивал?

ТРУПОЕДОВ. Так точно! Вступив в исполнение своих обязанностей до официального назначения, считаю своим долгом взять под надзор всех подозрительных личностей…

ЗАПЕКАНКИН. Всех подозрительных?

ТРУПОЕДОВ. Так точно. Обходя вверенный мне район вчера вечером, встретил телегу, быстрым аллюром мчащуюся за город. Нагнав ее, я узнал сидящего в ней ямщика, потребовал от него отчета в столь быстрой езде. При допросе выяснилось, что сей мужик ехал за триста верст сдать бумаги и телеграмму скорой почтой. Не имея права отнять бумагу до своего официального назначения и снявши точную копию с телеграммы, мужика отпустил, копию прилагаю.

ЗАПЕКАНКИН (важно). Ах, какая наглость! Дай-ка мне копию!

ТРУПОЕДОВ. Разрешите прочитать.

ЗАПЕКАНКИН. Читай, у меня в глазах мухи роятся и все двоится, все двоится…

ТРУПОЕДОВ. «В губ-е-р-нс-кий трибунал. Прокурору».

ЗАПЕКАНКИН. Что?

ТРУПОЕДОВ. «Прокурору. Вторично телеграфирую выезжай немедленно дело огромной важности гастролеры торопятся».

ЗАПЕКАНКИН. Прочитай, прочитай последнее слово…

ТРУПОЕДОВ. «Гастролеры…»

ЗАПЕКАНКИН. Не нужно… читай дальше! Да читай, что остановился?

ТРУПОЕДОВ. «Сочувствующий и бандит…»

ЗАПЕКАНКИН. Довольно! Дай бумагу! Дальше не нужно читать. Чья подпись?

ТРУПОЕДОВ. Подписано «Виктор», не иначе как сын председателя волисполкома.

ЗАПЕКАНКИН. А что, здесь вечером всегда душно?

ТРУПОЕДОВ. Всегда!

ЗАПЕКАНКИН. Распорядись, чтобы окна открывали, а бумагу я передам самому. Молодец, братишка.

ТРУПОЕДОВ. Рад стараться на пользу революции!

Уж очень его быстро протрезвила бумага. Даже весь затрясся и вспотел. Точно его в самый нос укусило! Пьян, а держится! Лицо и брови в дугу превратились, в глазах огоньки засверкали! Что это могло значить? Впрочем, наше дело маленькое, служебное. Поди разбирайся, что думает начальство! Батюшки, час ночи! Пора в обход! Трам, там, там! На улицу мне! Так и чувствую, как силушка по жилушкам прокатывается! Мне бы Нью-Йоркской тюрьмой управлять да сыском ведать всей Европы!

Занавес.

ДУНЬКА. Шпилька? Да еще на подушке? Неужели с учительницей? Ха… ха… ха… Бедный регент! С ним поцелуи, а здесь…

МАРИЯ ПАВЛОВНА (взволнованно). Где Коленька?

ДУНЬКА. Ушел.

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Поздно приехал?

ДУНЬКА. В два ночи, а в пять и след простыл!

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Секретарь с ним?

ДУНЬКА. Валяется в передней! Там и ночевал! Пьян, света божьего не видит.

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Ты бы уложила его в постель!..

ДУНЬКА. Пробовала… Не дается. Лезет руками куда не следует и кричит: «Два часа прошло, и ты моя!» Срам один! Как услышит мой-то — изобьет! Подумает, любовника нашла!

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Сказала бы Николаю Михайловичу, вместе и перенесли бы его в спальню.

ДУНЬКА. Николай Михайлович был не один.

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Кто же мог находиться у него поздно ночью?

ДУНЬКА. Учительница Наташка!

МАРИЯ ПАВЛОВНА (сердито). Бесстыжая девка! Думает, Коленька регент? Может, мечтает замуж за него выйти?

ДУНЬКА. А вот и шпилька — на кровати нашла!

МАРИЯ ПАВЛОВНА. Какой стыд! Ты, Дунька, язык за зубами держи! Чтобы на улицу ни одна сплетня не выползла! Вот срам! Вот позор! Не ожидала я от него такой мерзости!

НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Батюшки мои, а я уже подумала, не случилось ли несчастье? Вхожу в дом, слышу: не то с земли, не то с неба необыкновенный храп. Прошла все комнаты — хоть бы кто! Мне даже жутко стало! Такого храпа, сколько живу, не слыхивала!