Стояла весна 1919 года. С востока, из Сибири, с Урала, на молодую Советскую Республику шел адмирал Колчак. Покатилось страшным, пронзительным звоном:

– Белые!

– Колчак!

– Адмирал Колчак!

Запылали села и рабочие поселки, как от боли, вскрикнули города.

Не верил дед Семибратов тревожным слухам. Собрался он как-то за хомутами в лавку купца Кукуева верст за тридцать, на Юрюзаньский завод. Сосед Семибратова, Илья Кособоков, напросился к нему в попутчики. Запрягли лошаденок. В тулупы укутались.

– А ну поспешай, родимые…

Хороша их родная Акимовка! Выйдешь на горку – лежит, красавица. Трубы как свечи. Резные окна. Крылечки что под дугой бубенчики.

Тракт пересек деревню. Побежала стрелой дорога. Столбы телеграфные лентой тянутся.

Едут старик Семибратов и Кособоков. Скользят по весеннему снегу сани. Пересел Кособоков к деду. Скучно без слов, без дела.

Наклонился к Семибратову, шепчет:

– Говорят, кругом жгут беляки деревни.

– Брехня, – отозвался старик Семибратов.

Глянул на Кособокова: щупл, мелкота мужичонка. Вот и голос что писк мышиный.

Снова шепчет Илья Кособоков:

– Людей на столбах телеграфных вешают.

Усмехнулся старик Семибратов:

– Так это ж кто-то со страха выдумал.

Помолчали они, посидели. Кособоков в зубах ковырнул соломиной. Семибратов погладил бороду. Вновь Кособоков к деду:

– Заводских-то прямо в воду под лед спускают.

Отозвался старик с неохотой:

– Пуглив, пуглив нынче пошел народ. Эка страсти какие скажет! Тебе бы, Илька, поменьше слушать.

Заночевали они в пути, в придорожной избе. С рассветом снова тронулись в путь.

Бодро бегут лошаденки. Солнце по-весеннему ласково с неба глянуло. Верста за верстой… Верста за верстой… Все ближе лавка купца Кукуева. С горки на горку. Вот и Юрюзаньский завод.

Повстречали старуху. Как раз при въезде. Замахала руками старая:

– Вертайте, вертайте, милые!

Насторожился Илья Кособоков.

– С чего бы, любезная? – спросил Семибратов.

– О горе, горе!.. – запричитала старуха. – В наших местах Колчакия. Заводских-то на заводском пруду прямо под лед спускали. Камень на шею… Триста безвинных душ.

Онемел Семибратов. Побелел Кособоков. Перекрестились оба. Развернули быстрее сани. Бог с ними, с хомутами, с купцом Кукуевым. От беды подальше.

Добрались к вечеру до придорожной избы. Ждали ночлега, тепла, уюта. Нет придорожной избы. Головешки на этом месте.

Сокрушенно качнул головой Семибратов. Белее снега стоит Кособоков. Ясно обоим: и тут прошагал Колчак. Тронулись дальше крестьяне. Гонят к своей Акимовке. Всю ночь поспешали лошади. К рассвету к месту родному как раз и прибыли.

Поднялись они на взгорок. Свят! Свят! Где же родная Акимовка? Печи торчат да трубы. Дотла сожжена Акимовка.

Через Акимовку тянется тракт. Столбы телеграфные к небу дыбятся. Посмотрели Семибратов и Кособоков туда, на тракт. Свят! Свят! На столбах люди висят казненные…

Не сдержался старик Семибратов. Запричитал он, заплакал. По щекам побежали слезы.

– Да как же?! За что же?!

Тянутся, тянутся вдаль столбы. Тянется смерть-дорога. Стояла весна 1919 года. На Советскую Россию шел адмирал Колчак.

Поражались в тот день в селе. Санька явился. Санька Кукуй. Служил Кукуй в армии Колчака. Забежал он в Зябловку на часок. Показаться отцу и матери.

Ботинками Санька хвастал. Полсела у избы собралось. Ботинки нерусские. Подошва в три пальца. Носок что бульдожья морда.

– Английские, – объяснял Санька.

– Ясно, не наши, – бросали крестьяне.

– Англицкие, – переговаривались бабы.

– Это еще не всё, – говорил Санька.

Расстегнул солдатский ремень, приподнял рубаху, вытянул нательное белье.

– Французское, – уточнил Кукуй.

– Ясно, не наше, – бросали крестьяне.

– Хранцузское исподнее, – перешептывались бабы.

Достал Санька коробку папирос. Важно закурил. Дым к небу пустил колечками.

– Японские.

– Ясно, не наши, – всё больше и больше мрачнели крестьяне.

Колчак – вот кто уничтожит Советскую власть, рассуждали иностранные капиталисты. Богатеи Англии, Франции, Японии и других стран стали помогать белому адмиралу.

Расхвастался Санька. От белья и папирос перешел к винтовкам.