Чего только не знает тетя Мария, ведь люди на заводе приходят и уходят, и каждый встает перед ней, чтобы запечатлеться в ее бумагах и в ее голове. Но она и не подозревает, как рождается письмо, которое она скоро будет держать в рунах. С первых же слов поймет, что письмо не служебное. Кто же, если не родственник, обратится к ней: «Дорогая тетя Мария»? И вслед за тем польются слова, возникшие как бы сами собой. Так письма и пишутся, но прежде слова должны родиться, а это не всегда легко и просто. Хотя сейчас Божена знает, чего она хочет и что ей нужно. Перед ней только один путь…

И Божена пускается по этому пути — молчаливая и сосредоточенная — в поезде, где ей приходится лишь недвижно сидеть, сдерживая нетерпение и ног и мыслей. Будущий путь прежде всего нужно обдумать и высидеть. Иначе он так и останется неосуществленным, ибо, кто отказывается от чужих даров, становится слабым и беззащитным, если не приготовил взамен чего-либо другого, своего.

Письмо пока не написано, поезд все еще не подошел к станции, где Божене придется выйти, но она уже представляет себе, как тетя Мария читает его. Читает и садится писать ответ. Картина обрывается… Божена ждет с полуоткрытым ртом, затаив дыхание.

«Дорогая Божена, ты пишешь, чтобы я тебе помогла приехать сюда и устроиться на работу. Милая моя, а понятно ли тебе, что таким образом ты бежишь из дому? Не будет ли тебе потом досадно, хорошо ли ты все взвесила? Работа, конечно, найдется, работы везде хватает, но что, если через месяц-другой ты пожалеешь и начнешь упрекать себя: надо было поступить в институт, зачем я поторопилась, ведь родители желали мне добра…»

Письмо тете Марии еще не написано, а пора уже думать и об ответе ей. Нет, тетя, вы не правы! Я твердо знаю, что мне надо. Ни на кого я не сержусь, ни на маму, ни на отца, но не хочу по-прежнему цепенеть от страха, справлюсь ли, и вообще — добьюсь ли чего-то, еще вилами по воде писанного и нисколько для меня не привлекательного. Прошу тебя, тетя, поверь мне! Я бы вечно чувствовала себя заводной куклой, над которой все трясутся и которая живет по чужой указке.

Работы я не боюсь, боюсь глаз, которые подсматривают за мной и все время упрекают: ничего-то ты не умеешь, такая-сякая. Мы, мол, в тебе разочаровались, потому что ты обязана чего-то достичь, раз тебя всем обеспечили. Пойми, тетя, когда-нибудь я все-таки должна буду вернуться домой человеком, как говорится, имеющим в руках дело, человеком, который доволен своей судьбой…

А возможно, ответа она и не напишет… Поезда ходят во всех направлениях, можно сесть в любой и уехать. Вот и я, тетя… Не сердись и помоги мне, пожалуйста. Помоги только поначалу. Самые необходимые вещи у меня с собой, а начать я могу хоть с завтрашнего утра…

Поезд еще не остановился на станции, откуда Божена поедет домой автобусом. Поезд еще везет ее, а она уже словно ощущает поезда и автобусы будущего, которые для того и существуют, чтобы возить людей. Днем и ночью. Каждого — куда он хочет. Это одно из самых замечательных изобретений человеческого разума, хотя возят они не только в безопасные уголки счастья, но и в миры разочарований.

Об этом надо помнить, потому что и в разочаровании скрыта надежда, которой на сей раз мало коротких медлительных шажков по дороге, где человек слишком одинок, как бы отважно он ни выпячивал грудь и ни напрягал зрение. Ближайший поворот может убедить его в том, что пришло время снова собирать силы, чтобы глаза в глаза встретиться со следующей дальней и трудной дорогой, на которой останутся лишь воспоминания о его прежней, еще неуверенной смелости и мелких, по-мышиному смешных следах.

Карел Шторкан

НЕВИННЫЕ ЗАБАВЫ

Всем, кто жил и еще будет жить на Ветрнике, а особенно той, чернявенькой, из второго корпуса…

Karel Stork'an

SLADK'E HLOUPOSTI

Praha

1976

Перевод с чешского Е. Элькинд

Редактор Л. Новогрудская

1

Когда человеку хочется умереть, достаточно открыть окно. Но для самоубийства было еще рановато. Всего десять часов утра. К тому же по всей набережной, от Рудольфинума до самой «Славии», не переставая лило. Как всегда в это время, в конце зимнего семестра. Разумеется, самоубийство, о котором я уже целый час думал — точнее, с той минуты, когда профессор Ондроушек ледяным взглядом выпроводил меня за дверь, — было не более как блажь, пришедшая мне в голову. Правда, Ондроушека я окончательно довел. Голос у него срывался, когда он говорил:

— Вы неисправимый нахал, коллега! Так подготовиться к переэкзаменовке!..

Но мне в ту минуту было еще горше.

Особенно же скверно стало по дороге в «Славию». Такая на меня нашла тоска… Остановившись, я оперся о парапет и стал глядеть на Влтаву. Река, исклеванная дождем, почернела, и голые деревья с краев островка купали в этой неподвижной черноте склоненные ветки. Я перегнулся и набрал полный рот слюны. А от этого потянуло на джин. Когда я пришел в «Славию» и метрдотель пан Мужик принес мне его, стало полегче. Через час я уже от всего отрешился. «Брошу учиться, — сказал я себе. — А что? Нельзя разве прожить и без истории? Найду местечко где-нибудь в конторе и буду жить. Да. Просто жить. Глядеть на мир, есть, пить и любить девочек. Все очень просто. Сначала подготовлю маму».