— Ох, как же ты меня напугал! — осуждающе и почти с яростью воскликнула она. Лакшми еще больше отклонилась назад и смотрела на меня выжидательно. Ее глаза были влажными и поблескивали, но выражение лица было холодным и закрытым, будто ящик в письменном столе. Некоторое время я стоял и смотрел на ее застывший вид и холодное, напряженное лицо, а потом повернулся и пошел спать. Она не хотела ни меня, ни моей любви. И то, и другое вызывало в ней отвращение.

Иногда, когда она спала, я тянулся к ней, и даже тогда она стонала и отворачивалась. И я снова понимал, что моя любовь уходит впустую. Лакшми никогда не полюбит меня. Ради нее я оставил своих детей, и, тем не менее, даже сейчас, после всего, что случилось, и всего, что я потерял, я знаю, что ни единого мгновения я бы менять не стал.

День, когда родилась моя Мохини, стал самым счастливым днем моей жизни. Когда я впервые взглянул на нее, я даже почувствовал боль, будто кто-то забрался в мое тело и сжал мне сердце. Я смотрел на нее, не веря глазам своим. Единственное слово ворвалось в мою голову.

— Нефертити, — прошептал я.

В мою жизнь вошла прекрасная Нефертити.

Она была так совершенна, что слезы неверия и счастья нередко увлажняли мне глаза. Неужели это я, я один из всех людей был причастен к созданию этого чуда? Я заглянул в ее крошечное спящее личико, коснулся ее прямых черных волос и понял, что она моя. А теперь в качестве подарка для тебя… сердце одного человека — мое. Твоя бабушка называла ее Мохини, но для меня она всегда была Нефертити. Именно так я думал о ней. Я представлял себе Мохини как иллюстрацию в одной старой санскритской книге моего отца. Она стоит так же изящно, как Богиня Змей, у нее длинные черные волосы, во взгляде искоса слились поровну страх и наслаждение. Ее беспечные ножки весело танцуют по сердцам многих мужчин. Дерзко, гордо она наслаждается своей порочностью. Нет, нет, моя Нефертити была самым невинным ангелом. Распускающимся цветком.

Мне было тридцать девять, и я смотрел на свою бесполезную жизнь, в которой одна неудача сменялась другой, и понимал, что, даже если я никогда не пройду еще одного собеседования в офисе, никогда не совершу какого-нибудь поступка, мне будет достаточно того драгоценного момента, когда акушерка передала мне мою Нефертити, туго запеленутую в старый саронг, пахнувший миррой.

В детстве, пока я рос, для меня было несложно выносить высокомерные взгляды моих сверстников, когда они сдавали экзамены и переходили в выпускной класс. Один за другим они проходили мимо меня, все с одинаковым видом, в котором было немного презрения, немного жалости; и все же я был счастлив. А теперь у меня самого дети — и в каждом что-то особенное. Я, бывало, ехал домой на велосипеде так быстро, как только мог, волосы мои развевались на ветру, к рулю была привязана гроздь бананов или четверть джекфрута, и как только я заворачивал в наш тупик, что-то происходило во мне. Я сбавлял скорость, чтобы снова и снова окинуть взглядом дом, где жила моя семья. Внутри этого маленького, лишенного великолепия дома было все, чего я когда-либо хотел от жизни. Там внутри была необыкновенная женщина и дети, от которых у меня дыхание перехватывало. Частичка Лакшми и, к моей бесконечной радости, частичка меня.

А потом, совсем без предупреждения, они забрали у меня Мохини. Вот так просто они ее убили, ребенка, о котором мы так заботились долгие годы. Ох, эти глупые слезы! После того как прошло столько времени. И та невыносимая ночь, когда дочь пришла ко мне. Посмотри на эти глупые слезы, они не хотят останавливаться. Я как старуха. Постой, дай мне достать мой платок. Дай мне минутку — я просто старый дурак.

Я вспоминаю, как сидел в своей спальне без света, мое тело горело от лихорадки. Шок от того, что ее забрали, вызвал приступ малярии. Светил лишь тусклый месяц в небе. Это была жаркая ночь, и немного раньше я слышал, как Лакшми принимает душ. Я помню, что молился, мое дыхание было горячим. Я никогда не молился раньше. Я обвинял богов в абсолютном равнодушии. «Это факт, — говорил я важно, как Папа Римский, — что мы молимся только для того, чтоб получить больше, чем имеем». Я доказывал, что даже самый высокий уровень самообразования — лишь эгоистичное желание, но правда состояла в том, что я был слишком ленив, чтобы воздавать благодарность за все то счастье, что свалилось на меня. «Бог живет в нашем сердце», — говорил я с уверенностью, думая, что я сам хороший человек, и одного этого уже достаточно. После рождения Мохини я понял, что родился с целой гирляндой удач, по в ту ночь я был беспокоен и полон дурного предчувствия. Я поднял к небу руки и крикнул Богу, также, как и другие презренные, вечно нуждающиеся человеческие существа:

— Господи, помоги мне! — молился я. — Верни мне мою Нефертити!

Моей голове не было покоя. Вокруг все крутились и вертелись миллионы видений с грубыми ухмылками и подлыми глазами, желая проникнуть в меня. Я закрыл глаза, чтобы погнаться за пылающими видениями и прогнать их, но совершенно неожиданно увидел, как Мохини исчезает за дверью с неисправным замком. Я видел, как она бежит по длинному коридору, ступая бесшумно босыми ножками, и слышал, как из ее груди вырывается, клокоча, громкое дыхание астматика. Она бежала, задыхаясь, мимо высоких окон с закрытыми ставнями. В широком коридоре был поворот, оканчивавшийся дверью, оставленной маняще приоткрытой. Я видел все это: ее искаженное страхом лицо, а затем надежду, которая озарила его, когда она мчалась к открытой двери. Потом я увидел охранников. Как же они смеялись!

Они смеялись прямо в ее бледное, задыхающееся лицо. Все это было лишь галлюцинацией!

Я взял одеяло и укутался в него. Мне было холодно. Холодно. Так холодно.

Отчетливо я увидел руку, толстую и мясистую, которая сжала подбородок Мохини, и отвратительный красный язык, появившийся из ниоткуда, чтобы лизнуть ее веки. Я видел, как она упала на землю, отчаянно пытаясь сделать вдох. Потом она позвала меня: «Папа, папа!» Но я не мог ей помочь. Содрогаясь в своей постели, я видел, что она посинела, а они пытались влить воды ей в горло. Она задыхалась и открывала рот, чтоб поймать воздух. Солдаты встали, сбитые с толку и беспомощные, и смотрели, как она умирает. Ах, этот холод в моем сердце!

Затем я увидел Мохини в яме. Ее глаза были закрыты, но вдруг она их открыла и посмотрела прямо на меня… Неожиданно я увидел дочь стоящей в сари ее матери посреди леса, в ожидании свадьбы, но ее неукрашенные волосы были распущены по плечам, словно у горюющей по мужу вдовы. Это было будто в ночном кошмаре.

— Это все лихорадка. Это только лихорадка, — неистово шептал я в свою влажную подушку, в то время как мои зубы бешено стучали. Взявшись руками за голову, я потряс ее, пытаясь вытрясти эти ужасные видения, чтобы их место заняла спокойная темнота. Я тряс и тряс голову, пока картинки не потускнели и не стали перетекать одна в другую, словно кровь.

— О Нефертити, — судорожно прошептал я. — Это всего лишь малярия. Это бред. Это только бред.

Я сходил с ума от холода. Моя собственная беспомощность злила меня. Я ненавидел себя. Мохини была одна и напугана. Если бы только я тогда был дома, вместо того чтобы сидеть у банка со старым охранником, пыхтя сигарой…

Вина. Я не могу вам передать, как она давила на меня той ночью. Почему, почему, почему именно в тот единственный день я покинул дом? Безнадежно я стучал лбом о стену. Я хотел умереть.