— Сколько? — однажды спросил я исключительно ради интереса, и мгновенно «она» опустилась около меня с широкой улыбкой, ласково поглаживая рукой, готовая исполнить мои желания.

— Это зависит от того, что ты хочешь, — поддразнивая, сказала «она». Нежная кожа, глаза, полные отчаяния, и ходящее ходуном адамово яблоко на горле. Нет, я не смогу это вынести. Я вздохнул, демонстрируя сожаление.

«Она» тут же насторожилась.

— Но не много, — попыталась удержать меня.

«Ее» нельзя назвать проституткой, — потому что «она» отдается, будто бы «она» банка с червями и может предложить себя только в темноте незнакомцу с извращенным вкусом.

— Может, в другой раз, — сказал я «ей».

— Я покажу тебе кое-что необычное, — настаивала «она», уже нетерпеливо и изменившись в лице. Я верил этому. Поверил, что «она» может показать мне что-то необычное и захватывающее, но крайне отвратительное для нее самой. Эта мысль очаровала меня. Как же уродлив должен быть сосуд? Ах, если бы только «она» не была мужчиной. Но Севенес, мальчик мой, это мужчина.

Я покачал головой, и он встал с надменным видом, чрезмерно выразительными движениями давая мне понять, что я потратил его драгоценное время. Я видел, как он, отойдя, присоединился к еще одному такому же. Вместе они показывали на меня пальцем и ядовито смотрели. Мне понятна их трагедия. Их несчастье не в том, что они не те, кем должны быть, но они не те, кем хотят быть — женщинами.

 Димпл

Я помню, что была еще совсем маленькой, когда с беспокойством сидела на собранной сумке у входной двери, волосы заплетены в косички, на ногах лучшие туфли, а в груди сердце отсчитывает минуты, словно очень громкие часы. Я ждала, когда поеду к бабушке Лакшми на каникулы, но чтобы добраться туда, нужно было преодолеть полосу препятствий, иногда слишком тяжелую для ребенка. Из-за малейшей провинности я могла потерять эту надежду. Самым трудным для меня было изображать равнодушие к перспективе приближающихся каникул.

Поэтому только когда мы с папой уже сидели в машине, подъезжая к автобусной остановке, я могла облегченно вздохнуть, зная, что планы на мою поездку уже не могли измениться в последнюю минуту.

Возле двери автобуса я целовала папу на прощание, и он ожидал на платформе, чтобы помахать мне в ответ, до тех пор, пока автобус не исчезал из виду. Я закрывала глаза и оставляла позади все свои неприятности — и угрозы моего брата Нэша привязать меня к стулу на кухне и сжечь все волосы на моей голове, и приближающееся насмешливое лицо мамы. Скоро, совсем скоро я буду спать рядом со своей любимой бабушкой и смогу слышать шумное, словно уставший мотор, астматическое дыхание в ее груди. Ей становилось хуже каждый раз, когда мне нужно было возвращаться домой.

Всю дорогу я сидела очень спокойно, глядела в окно, не смея задремать или выйти со всеми за напитком в Бентонге. Я ужасно боялась плохих мужчин, которые, как предупреждала меня мама, тайно похищали маленьких девочек, путешествующих в одиночку. На станции в Куантане меня должна была встречать тетушка Лалита, держа в одной руке пирог Старшей Сестры, а ветер с пристани будет бросать тонкие кудряшки на ее большое улыбающееся лицо. Я вышла из автобуса, положила свою руку в ее, и мы пошли вместе до самого бабушкиного дома, размахивая сцепленными руками, словно лучшие друзья. Мы вдвоем идем по городу, Лалита несет в правой руке мой багаж, а я едва могу сдержать свое волнение. Куантан был мне всегда мил и знаком и почти не изменился за все эти годы. Словно я приехала домой.

Когда мы повернем за угол дома старухи Сунг, я увижу бабушку, немного сгорбленную, стоящую у двери. Бросив руку тетушки Лалиты, я побегу к фигурке на веранде. И когда, наконец, брошусь в бабушкины открытые объятия, уткнувшись лицом в этот любимый, знакомый запах, она, как всегда, скажет:

— Айуу, какой худенькой ты стала!

И я всегда думала: Если и есть рай на земле… Он здесь. Он здесь. Он здесь.

Как кристально чисты в моей памяти воспоминания о ранних утренних часах в бабушкином доме еще до того, как солнце подкрадется к горизонту. Я и сейчас вижу себя просыпающейся в прохладной темноте, такой взволнованной пробуждением дня. В гостиной все еще горит свет, а дядя Севенес пьян. Он уже давно назвал ночь своей собственностью и посвятил себя в рыцари под именем «Пьяный Буддист». Быть молодым и быть таким циником, не прилагая никаких усилий к тому, чтобы что-то изменить, значит быть полностью побежденным. А мой дядя был невероятным циником.

— Как можно не боготворить человека, который умер от того, что был слишком учтивым, чтобы отказаться от плохой еды? — говорит он о Будде.

Он видит, что я выглядываю из дверей, и зовет меня в гостиную.

— Иди сюда, — шепчет он, похлопывая рядом с собой, чтобы я садилась. Я бегу к нему. Он, как обычно, взъерошит мои волосы.

— Почему ты еще не спишь? — спрашиваю я.

— А который час?

Ну вот, он снова не совсем отчетливо произносит слова. Я хихикаю в ладошки. Я никогда не видела в этом особого вреда. Я видела только неимоверно умудренного мужчину, радуясь своим возмутительным мыслям. Бутылка виски у него всегда находилась «случайно», а эффект от нее был забавным. Когда дядя Севенес был таким, то обсуждал со мной взрослые проблемы, и мы оба знали, что он будет говорить об этом. Я толкала его пальцем в большой живот, и мой палец тонул в складках жира.

— Потряси животом, — приказывала я, и тут же весь его живот начинал дрожать. За этим следовал взрыв неконтролируемого смеха.

— Шшш, — предупреждал он, засовывая бутылку с виски глубже между подушками. — Ты разбудишь Рисовую Маму.

— Кого? — спрашивала я.

— Дающую Жизнь, вот кого. На Бали ее дух живет в фигурках, сделанных из пучков риса. Со своего деревянного трона в семейном амбаре она охраняет урожай, которым щедро одарила рисовые поля. Ее святость такова, что грешникам запрещается входить к ней и брать хоть одно зернышко от ее фигурки.