Шрифт:
Читатель не раз становится свидетелем противоречий, раздирающих душу Едигея. Герой романа знает властную силу чувств, их стихия чуть не захлестнула его, когда он понял, какое место в его мыслях занимает Зарипа, жена пострадавшего друга. «Это его судьба — на роду, должно быть, так написано, что разрываться суждено как между двух огней. И пусть то никого не тревожит, это его дело, как быть с самим собой, с душой своей многострадальной. Кому какое дело, что с ним и что его ждет впереди! Не малое дитятко он, как-нибудь разберется, сам развяжет тугой узел, который затягивался все туже по его же вине...
Это были страшные мысли, мучительные и безысходные».
Едигею не дано дойти до крайних решений. Уехав с разъезда, Зарипа сама покончила с ложным для всех, двусмысленным положением. В случае, когда Едигей мог определиться в жизни по-новому, мы не узнаем многих подробностей и ситуации, и его внутреннего состояния. Снова момент выбора и снова рассказ, будто бы оборванный на полуслове... Только потом понимаешь, что это вряд ли случайно, что такие моменты, как бы ни были они важны для Едигея, какие бы зарубки ни оставили в его душе,— всего лишь моменты его бытия как огромного целого.
Еще раз герой романа принял вещи как есть, а это, выясняется, требует иногда не меньшей мудрости и мужества, чем решительная жизненная переориентация.
Достаточно вспомнить перипетии романа, и станет ясно, что вряд ли можно говорить о каких-то склонностях Едигея к нравственным уступкам и компромиссам. Его многолетнюю жизнь на разъезде Боранлы, как и всякую другую целостную жизнь, не объяснить ни посредством компромиссов, ни с точки зрения бескомпромиссности: не те, слишком узкие мерки. Они вполне годились бы при оценке поведения человека в случае необычном, выходящем за грань повседневности, способном сразу же обнажить в нем самое сокровенное. А вот попробуйте оценить какой-то один человеческий поступок в бесконечной их череде, когда каждый день — и совсем обычный, и изначально необычен, как все в Сары-Озеках, когда испытание следует за испытанием и постоянная проверка человеческих сил стала нормой.
Приходит на память центральный эпизод из поэтичной повести-легенды Ч. Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря»: охотники-нивхи, убедившись, что пресная вода кончается, уходят из жизни, чтобы спасти остающегося в лодке мальчика. В их решении есть трагическая ясность. В этом выборе, освещенном высокой целью, — упорное и яростное торжество всего живого...
Едигею очень часто хотелось бы ясности, потому что некуда деваться от сумятицы мыслей и чувств и надо снова выходить на свой разъезд, и решать бесконечные проблемы людских взаимоотношений, и пытаться ответить на вопросы, иногда очень жестокие, заданные временем, и сохранять при этом твердость духа — иначе просто не выдержать.
Изображая такое движение человека сквозь годы и обстоятельства, художник, мне кажется, ставит перед собой более сложную задачу, чем при воспроизведении или домысливании поэтичного народного предания о самоотверженных охотниках...
«Трудолюбивой душой», по словам самого автора, наделен его герой. Все, о чем вспоминает Едигей, не остыло, не покрылось пеплом в его памяти. Все принадлежит ему — радость и печаль, свои собственные и тех, с кем он был связан. «Мыслить всегда тяжко»,— говорил Абуталип, друг Едигея, пострадавший после войны из-за злого навета. От трудной, а иногда и мучительной работы мысли герой романа не отказывался никогда.
Разъезд Боранлы-Буранный так далек и затерян, что до него, кажется, и добраться невозможно постороннему. Но даже на дальнем степном разъезде не спрячешься ни от времени, ни от житейских бурь, ни от себя самого, вправе подумать Едигей.
Разъезд — звено на линии связи между городами и поселками. Сам же Едигей, прозванный Буранным, ощущает себя звеном в причудливых соединениях прошлого и настоящего, в межчеловеческих связях.
«Конечно, есть общая истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание»,— утверждал Абуталип Куттыбаев, делая записи для своих детей-несмышленышей о войне, о том, что довелось ему узнать и познать. Только много лет спустя, когда уже ушли в прошлое тяжелые переживания, связанные с арестом Абуталипа, когда и реабилитация Куттыбаева тоже стала прошлым, сумел Едигей по-настоящему оценить прозорливость своего друга: ничто доброе не передается без усилий, само собой — ни от родителей к детям, ни от человека к человеку вообще.
Многое наследует Едигей из нравственности близких ему людей, их отношения к жизни. Это происходит словно бы само собой: для Едигея с его устойчивой моралью честного работника, как правило, очевидно, что хорошо, а что дурно, а благодаря своей трудолюбивой душе он жадно внимателен к опыту других. Он учился у Абуталипа, постоянно опирался на совет и поддержку, на житейскую мудрость и добросердечие Казангапа, ему важно убедиться, что и открытое им, устоявшееся в его разуме как истина может сослужить свою пользу. Ему хочется, чтобы и сын Казангапа и другие участники путешествия на родовое кладбище смогли, достойно выполнив волю покойного, по-особому почувствовать и увидеть землю предков — свою землю и землю своих потомков.
Снова путь Едигея по степи приобретает символический смысл. Нашему герою очень важно почувствовать, что и за ним идет кто-то, как он шел за Абуталипом и Казангапом,— это ведь исконный человеческий Путь.
Не скажешь, что эстафету поколений с радостью берут из Едигеевых рук. Ему трудно без огорчения вспомнить симпатичных современных ребят, которые, приезжая на разъезд, не могут понять, как здесь выдерживают люди, почему они так мало заботятся о нормировании своего труда. Что же касается Казангаповых детей, то они источник постоянных волнений Едигея, он часто с тревогой спрашивает себя, что помешало наследникам этого труженика и мудреца состояться в качестве людей.