Прошла неделя, а дороги все не открывались. Все ждали, что ребенок Амзы преставится, и кое-кто из местных на Мераша и Софу посматривал косо. Но несмотря на прогноз повитухи, младенец помирать не спешил. Сиську у матери не брал, так повитуха его козьим молоком через соску кормить навострилась, но малыш но все равно оставался между жизнью и смертью. Мальчика назвали Азан — это не имя даже, а призыв к молитве, чтобы даже имя само призывало за него молиться. Мераш же рвался в Москву — на НПЗ вот-вот должен был состояться пуск новой крекинговой колонны, а без него — главного технолога завода, это было немыслимо. Но на его предложение жене остаться в Эльбургане на месяц — два та встала на дыбы. Пришлось бы регистрировать ребенка здесь, а Софа категорически не хотела, чтобы в метриках у Абика стояло место рождения «аул Эльбурган Абазинского района Карачаево-Черкесской автономной области РСФСР». Наконец, дороги открылись, и Мераш с женой покинули Эльбурган. Но если встречали их всем хутором, то провожали до Черкесска только ближайшие родственники. Уже в Москве они узнали, что врач, наконец-то осмотрев Азана, сразу поставил ему диагноз ДЦП — детский церебральный паралич и прогноз жизни — от года до трех максимум. И что Амза, узнав об этом, хотела наложить на себя руки (ее чуть ли не вынули из петли), но осознав весь ужас того, что она собиралась сделать, поклялась, что до той поры, пока Аллах не призовет ее, Азан не умрет. И он жил — год, три, пять лет, десять, двадцать, сорок, и за все это время у него не было ни одного пролежня — для лежачего результат феноменальный. Амза помнила свою клятву и блюла ее.

Родители Абика очень переживали случившееся, признавая, что если бы они не поехали столь опрометчиво в Эльбурган накануне Софиных родов, повитуха, как положено, помогла бы Амзе, и подобных последствий, скорее всего, не случилось бы. Во-первых, Мераш сразу же начал посылать Амзе по сто рублей ежемесячно (большие тогда деньги), сговорившись с ближайшей родней, что гордая Амза не будет знать, откуда деньги, а то наверняка отказалась бы. Во-вторых, эта история стала в семье тщательно охраняемой тайной, даже Аббас узнал о существовании родившегося в один с ним день дяди только в день своего совершеннолетия. Проникнувшись драмой, с тех пор он называл Азана братом.

— А мне он об этом рассказал только через год после свадьбы, — допивая вино, сказала Ива. — У них это на самом деле ба-альшой пунктик.

Мне подумалось, что обиды на Абика за то, что он не рассказывал мне о своем брате-дяде, я больше не испытываю.

— Да, история в высшей степени печальная, — сказал я, прерывая повисшее среди окружающего звона вилок и ножей молчание. — И что, этот Азан жив до сих пор?

— Да, жив, представляешь! — ответила Ива, снова закуривая. — А вот Амза умерла в прошлом году.

У меня в ушах звенело. Говорить больше не хотелось, настолько это все было грустно. Но — человек несвободен! — беседу нужно было продолжать.

— И… какое отношение это все имеет к вашему разводу? — хрипло через внезапную сухость в горле спросил я.

— Самое непосредственное, — вздернула вверх брови Ива. — Если раньше он выносил мне мозг только своим мусульманством и этой своей Зубейдой, то теперь к этому добавилась тема «брата Азана». Мы теперь контактируем с Эльбурганом, — раньше это делал Миша, общался с каким-то Шахрамом, вроде бы племянником Азры, и даже иногда с ней самой. Но они-то по старинке по телефону разговаривали пару раз в месяц, а этот теперь часами просиживает с скайпе с этим Шахрамом и еще там с одним бородатым, пытается заставить общаться с ним Дашку, долбит ей в голову, что это родня, что так нужно. Дашка отцу постоянно отказывать не может, вот и приходится время от времени тоже с ними разговаривать. «Салям, дядя Шахрам, салям, дядя Парвиз!» Они ей выговаривают, что она Коран не читает, намаз не соблюдает, язык предков не учит, хеджаб не носит. Она убегает от экрана, язык высовывает, показывает рукой по горлу, что ее от этого тошнит, а этот сидит и только кивает. Бороду отпустил, ты бы видел! Он оттуда совсем долбанутым вернулся…

— Абик туда, в этот Эльбурган ездил? — удивился я.

— Ну да, на похороны Амзы. Она умерла прошлым летом, он как раз в Киеве на чемпионате Европы по футболу был. У него были билеты на финал за бешеные деньги куплены, ему позвонили, он бросил все, помчался в Эльбурган, жил там две недели. Сделал там в доме Азры интернет спутниковый, установил скайп. Вернулся совершенно чокнутый. Притащил Коран на русском языке, коврик этот молитвенный, четки. Но это ладно, я уже к этому попривыкла как-то. Но он начал проповедовать, что после смерти Амзы он теперь ответственный за брата, это ему мулла сказал и наложил на него такой обет. Год он все ходил на этот счет что-то бубнил, а незадолго до нашего с Дашкой отъезда сказал, что нам нужно серьезно поговорить, потому что у него есть план. Я его спросила, что это за план, и он объяснил, что Дашка — уже взрослая, поэтому ее надо срочно выдать замуж, квартиру продаем, и мы с ним, — заметьте, я тоже! — уезжаем в Эльбурган и живем там. Покупаем там дом, он будет работать, как он сказал, «в горах», а я буду ухаживать за Азаном, потому что дело это не мужское. Конечно, мне придется принять ислам, потому что без этого нельзя. Я его спросила на всякий случай, не шутит ли он, — он ответил, что нет. Тогда я сказала, что он совсем е…анулся и послала его на х…й прямым текстом. Он обиделся, ушел из дому, где-то нажрался, через два часа приперся назад в состоянии положения риз и начал орать, что я ни х…я не жена царя Леонида, а сука и тварь, что он со мной никогда не чувствовал за спиной тыла, что я хочу бросить его в самом важном деле его жизни. Строил из себя Данилу Багрова, кричал: «Он брат мне!» и все такое. Потом сказал, что ставит вопрос ребром, да или нет, после чего я была вынуждена снова его послать. Тогда он ударил меня ногой в пах…

— Боже! — подпрыгнул я, чуть не сметя со стола только что принесенный официантом бокал с пивом. — Не может быть!

— Еще как может! — фыркнула Ива. — Он раньше когда выпьет, часто драться лез, я не рассказывала просто. Но я ж не груша для битья, я ж ответить могу. Один раз палец ему сломала. Я, правда, тоже как-то месяц фингал лечила, зимой в темных очках фикстуляла. И сейчас он знал, козел, что пьяный и рукой не попадет. А тут я упала на колени, он замахнулся, чтобы добить, я выставила вперед кулак — просто так, чтобы закрыться, и попала ему прямехонько в глаз. Он летел на меня, поэтому получилось сильно. Отскочил, попятился, упал, сбил вешалку, на него все посыпалось. Тяжеленная коробка сверху ему прямо по макушке заехала, он без сознания, я ему, оказывается, кольцом веко рассекла, кровища хлещет, картина пи…дец. Вызывала скорую, а он лыка не вяжет. Пришлось усыплять, как собаку. Забрали в больницу, четыре шва наложили, домой привезли под наркозом совсем невменяемого, голова в бинтах, будто он на фронтах раненный, как Шариков. Наутро рано мы с Дашкой уехали, так что до сегодняшнего звонка мы с ним больше не общались. А сегодня он сказал, что я унизила его не только морально, но и физически, и после этого он жить со мной не может по определению. Нас он не дождется, потому что в понедельник ночью он уезжает в Эльбурган, там его родня, его корни, его история, его религия, туда его тянет, как магнитом. Что я могу считать себя свободной женщиной, а с квартирой мы будем разбираться позже. Х…й ему, а не квартиру!

На этот ее победоносный возглас обернулись три русскоязычные пары, сидящие неподалеку, но Ива этого не заметила. Видимо, снова переживая в памяти недавнее сражение с мужем, она раскраснелась, ее глаза сверкали, пальцы, на одном из которых блестело, похоже, то самое смертоносное кольцо (кстати, мой подарок), были сжаты в кулаки. Амазонка, да и только! Красива она в этой реинкарнации древних женщин-воительниц была ослепительно. Но я смотрел на нее, как зачарованный, пораженный отнюдь не ее красотой.

Я думал о том, сколько же всего перенесла эта женщина за последнюю дюжину лет жизни с мужем, у которого всегда-то характер был не сахар, а в последнее время, судя по рассказам, превратившегося просто в монстра, чудовище, морального урода. И дело не в том, что человек свихнулся на религии или на страданиях больного родственника. Дело в стремлении, чтобы близкий человек, априори бесконечно далекий от этих тем, внезапно проникся ими, наплевал на все остальное в своей собственной жизни, и вместе с ним немедленно встал на колени на коврик и отправился в пожизненную ссылку в неведомый Эльбурган. Сравнение с женами декабристов здесь было, положим, не в пользу Ивы, но и Аббас Искеров был не Трубецкой с Муравьевым-Апостолом. Их жены до того, как в жизни их мужей случились события, перевернувшие и их собственную жизнь, испытали всю глубину счастья жизни с любимыми, заботливыми, блестящими мужьями. Ива же, похоронив за это время родителей, практически одна кормила семью, ставила на ноги сложнохарактерную дщерь, умудряясь при этом выглядеть, как звезда с обложки, и сносила все более закручивающиеся завихрения неработающего мужа, время от времени поднимавшего на нее руку. И еще: я примерял эту ситуацию на себя, потому что крыша поехать (а у Абика, я был уверен, это случилось в наипрямейшем смысле этого выражения) в наше время может у каждого. Так вот — я бы не тянул весь мир вслед за своей крышей вниз, в преисподнюю. Потому что я не такой, как Аббас. Я — лучше.