«Может, и его взяли, — подумала Ксеня, — а я с ним так нехорошо обошлась… Удивительно, еще Кузьму не трогают…»

Кузьма Хоменко приходил к ним все эти годы. Пока Ксеня не работала, приносил деньги. Она не брала.

— Бери, бери! Это взаймы. Михаил вернется, рассчитается…

Он говорил это так убежденно, что Ксене хотелось верить.

Как-то она спросила Кузьму:

— А ты не боишься к нам ходить?

— Боюсь, — чистосердечно ответил Кузьма.

— А зачем тогда ходишь?

— А не ходить не могу. Если перестану ходить, то это буду уже не я. Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Ксеня. Хотя честно, не очень поняла то, что хотел сказать Кузьма.

Хоменко все еще был неженатым. И Марфа как-то бросила шпильку Ксене:

— Кузьма, наверное, влюблен в тебя…

— Скажешь еще глупости… Влюблен… Он мальчишка против меня…

Ксеня видела, что нравится Кузьме. Но он никогда не говорил ей об этом, а она никогда не дала ему понять, что догадывается о его чувствах.

Хоменко как-то раз долго не было. И когда он явился, Ксеня встретила его упреком:

— Забыл ты нас, Кузьма…

Кузьма улыбнулся. Сел на диван. И Ксене предложил:

— Садись. А то новость скажу — в обморок еще упадешь…

— Что ж это за новость, что в обморок упаду?..

— Садись, садись.

— Ну села…

— Ты только не волнуйся… Все хорошо…

— Да что ты тянешь-то? — заволновалась Ксеня.

— Чего тяну… Михаил мне звонил из Москвы… Освободили его, оправдали… в партии восстановили…

Хоменко дал Ксене машину, чтобы она встретила Михаила на Марцево. Сам сказался занятым, не поехал, рассудив про себя: пусть хоть на станции побудут вдвоем. Дома набегут родственники, поговорить не дадут.

Так оно и получилось. Первой явилась Нюра, потом Марфа. Муж Нюры, Иван Дудка, тоже с работы пришел раньше обычного, увидел Михаила:

— Эх, Махачкала! Я верил, что ты вернешься!

Захар Бандуристов вел себя так, будто они с Михаилом расстались только вчера. Принес два огромных вяленых чебака.

— На, порежь, — сказал он, передавая рыбины Ксене.

Со Стахановского городка пришли мать Михаила Анастасия Сидоровна, Максим с Феклой, Нина Путивцева.

Анастасия Сидоровна развернула узелок с теплыми пирожками.

— Шо вы, мам, голодные мы тут, что ли? — сказала Ксеня.

— Михаил любэ. Возьми к столу.

Старый раздвижной дубовый стол разместил всех родственников вокруг себя.

О прошлом старались не вспоминать. Когда Марфа Бандуристова пыталась выспрашивать Михаила, Нюра оборвала ее:

— Чего ты человеку душу рвешь?

Но прошлое нет-нет и врывалось в разговор.

Вовка притулился на краешке табуретки возле отца.

— Ох и скучал же он, Миша, по тебе, — сказала Нина. — Как ни приду к вам, а он грустный-грустный. Будто и не дитя вовсе.

«Сынок! А как же я скучал по тебе… Кому мне рассказать о своей тоске? О том, что я передумал там за эти годы?..» Михаил обнял Вовку:

— Никак не могу привыкнуть, сынок, что ты так вырос. Прямо парубок…

Небольшой срок — три года, а многие изменились: мать совсем старенькой стала, сухонькая, белая вся, как одуванчик; Тихон Иванович сильно сдал — полотняная рубашка, которая раньше трещала на плечах, висела теперь, как на вешалке.

Коля Бандуристов, сын Захара и Марфы, оказывается, уже успел военное училище окончить и теперь служил в Ленинакане.

— А Митька наш где-то под Львовом, — сообщил Иван Дудка. — Может, увидишь его там.

— Может, и Алешку встретишь, — вставила Нина. — Алешка мой на письма лентяй. На язык здоров, а на письма — ну прямо беда, — затараторила она. — Пишет раз в месяц, и как в той песне: «Все хорошо, прекрасная маркиза…» Будто я дурочка и не понимаю, какое сейчас время. Вот и ты, Миша, на запад едешь. И у других тоже, у кого ни спрошу из женщин: на западе мой, на западе…

Максим сидел напротив Михаила. От выпитого щеки у него порозовели. Но румянец был нездоровым, лихорадочным.

— У тебя не температура, брат? — спросил Михаил.

— Та, мабуть, е… — равнодушно сказал Максим.

— Часто бывает?

— А хто иво знае?.. После санатория вроде не было, а теперь знова. Морозе…

— Может, тебе работу поменять, а, братка?

— Ни, брат! Пильгерстан — оцэ моя работа, и другой мэнэ нэ трэба.

— Яка там друга работа, Миша, — вмешалась Фекла. — Гроши Максим приносэ добрые. Патрет ево на Красной доске висить… А хвороба? Шо ж? Я ему и маслица, и сальца, и чего душа пожелает… Николы мы раньше так не жили…