Даже адмирал Канарис, его единомышленник и друг, после победы над Францией заявил: «Если Гитлер выиграет войну, то это будет нашим концом и концом Германии. Если он ее проиграет, то и это будет концом Германии. Если бы нам даже удалось осилить Гитлера, теперь никто на Западе не станет разговаривать с нами. Я выхожу из игры».

Ганс Остер все же старался не поддаваться отчаянию. «Под кучей потухшей золы тлеет невидимый огонек — придет время, и он разгорится» — в этой мысли он стремился найти утешение.

Боже, сколько возможностей было упущено, чтобы покончить с Гитлером, вывести Германию из войны и обеспечить ей почетный мир! «Тупые бесхребетные кретины, — думал Остер о генералах. — Чего стоят их дела и слова!» Когда оппозиционерам не удалось привлечь на свою сторону главнокомандующего сухопутными силами Браухича, генерал Штюльпнагель, заместитель Гальдера, заявил: «Я изолирую его: запру в кабинете, а ключ брошу в унитаз». Остер вынужден был тогда прямо сказать Штюльпнагелю: «Генерал, мы играем не в детские игры. Наши противники будут поступать с нами по-другому».

Не лучше повел себя и Канарис во время трагических событий осенью тридцать девятого года.

Тогда только что закончилась польская кампания. В октябре всем стало ясно, что это была прелюдия к большой, мировой войне. В ноябре Гитлер решил наступать на Францию. Шансов на победу было мало. Генералы были против наступления. Канарис специально послал Остера на Западный фронт, чтобы узнать мысли тех, в чьем распоряжении находилась армия, которая могла свергнуть Гитлера. Генерал Рундштедт прибег к высокопарным выражениям: «Если я обнажу шпагу, она сломается у меня в руках». Так же пессимистично был настроен Вицлебен — начальник штаба в армейской группе Лееба.

Гальдер все же уговорил тогда Браухича, что наступать на Францию осенью невозможно. Главнокомандующий сухопутными войсками поехал к Гитлеру. Гальдер вместе с ним. Ему не терпелось узнать о результатах разговора.

Гитлер принял только Браухича, а Гальдер остался в приемной и все, что произошло за дверьми, узнал уже от главнокомандующего.

Браухич начал докладе неблагоприятной метеорологической сводки. Метеорологи обещали ливневые дожди. Гитлер прервал его: «На врага тоже льют дожди».

И тут Браухич, бесспорно, допустил ошибку: не следовало задевать самолюбия Гитлера. Браухич заговорил о том, что дисциплина в войсках, их боевой дух значительно ниже, чем были в первую мировую войну. Гитлер не выдержал этого и взорвался. «Я сам был солдатом в ту войну, Браухич, и я знаю, какой тогда был дух в войсках! — закричал Гитлер. — Он привел к заключению позорного для Германии Версальского договора. Никогда, слышите, никогда ничего подобного не повторится! Если вы осмеливаетесь критиковать воспитание в «гитлерюгенд», то вы — слепец, Браухич! Никогда еще немецкая армия не обладала столь высоким боевым духом, как сейчас! Солдаты верят в мой гений. И для достижения победы я не остановлюсь ни перед чем. Я искореню трусливый дух Цоссена!»

Последняя фраза добила фельдмаршала. С мелово-бледным лицом он вышел из кабинета. Гальдер понял, что все пропало. Но когда он услышал о «духе Цоссена», который собираются искоренить, то решил, что Гитлеру стало что-то известно о заговоре.

Почти всю дорогу до Цоссена главнокомандующий и его начальник штаба промолчали, каждый занятый своими мыслями. В состоянии, близком к обмороку, Гальдер вошел в приемную своего кабинета и увидел майора Гроскурта — доверенное лицо Ганса Остера, связного между абвером и ОКВ [36] .

— Это вы, Гроскурт? — с явным облегчением произнес генерал. — А я думал, что здесь уже люди Гейдриха.

Гальдер все рассказал Гроскурту, и тот помчался на Тирпицуфер к Остеру и Канарису, чтобы предупредить их.

— Надо Гитлера застрелить, немедленно. Я бы это сделал сам, — заявил тогда Остер, — но Гитлер вряд ли меня примет. Может быть, вы, адмирал?..

Канарис не дал закончить Остеру. Вскочил с кресла:

— Вы с ума сошли, Ганс. Вы хорошо знаете, что я решительным образом против убийства. — Низенький адмирал, обычно сдержанный, жестикулируя, в гневе как бы стал на голову выше.

— Тогда что же делать, адмирал?

— Ждать…

Это были мучительно-тягостные дни бездействия и ожидания ареста. Остер с оружием не расставался и ночью — заряженный «вальтер» лежал под подушкой.

Казалось, уже гроза миновала. Но 8 ноября в Мюнхене на ежегодном собрании «старых камерадов» в честь путча 1923 года, после которого Гитлер угодил в ландсбергскую тюрьму, взорвалась бомба. Гитлер несколько раньше покинул зал заседаний. Семь «старых камерадов» было убито, тридцать три ранено. На другой день в «Фелькишер беобахтер» и в газете Гиммлера «Шварце кор» была помещена заметка об аресте в Венло двух английских агентов: Беста и Стивенса. Газеты явно давали понять, что оба эти события связаны, что покушение — дело рук англичан. Остер не знал тогда, что это был лишь пропагандистский трюк, придуманный Геббельсом. Надо было настроить общественное мнение против англичан, вызвать к ним ненависть. Связывать покушение с оппозицией политически было невыгодно Гитлеру. Это значило признать сам факт наличия оппозиции, что противоречило геббельсовским лозунгам: «Один рейх! Один народ! Один фюрер!..»