Вот уже две недели над головой раскинулось шатром жаркое синее небо, утром ясное и улыбающееся, после полудня постоянно затянутое низкими, медленно наплывающими облаками. По ночам гремели близкие и далекие грозы, но каждое утро, даже если в ушах еще стоял грохот раскатов грома, небосвод просыпался, сверкал синевой, излучал солнечный свет, а воздух был пропитан зноем. А у меня начиналась радостная и неторопливая летняя жизнь: короткие походы по раскаленным, растрескавшимся от жары полевым тропкам через дышащие теплом, желтеющие нивы с высокими колосьями зерновых, среди которых радостно выглядывали маки и васильки, горошек, куколь и вьюнки, а после этого долгий отдых, часами, в высокой траве на опушке леса, мелькание надо мной жуков и мошек, пронизанных лучами света, жужжание пчел, застывших на безветрии ветвей в бездонном небе; к вечеру блаженно-ленивое возвращение домой, сквозь солнечную пыль и охровое золото пашен, сквозь воздух, напоенный дневной усталостью, и призывное, полное тоски мычание коров, а в конце дня долгие, лениво тянущиеся до полуночи часы, просиживание под кленом и липой в одиночку или с кем-то из знакомых за бокалом золотистого вина, умиротворенная вялая болтовня до глубокой ночи, такой теплой, пока где-то вдали не начнет греметь гром и первые, вспугнутые порывами ветра капли медленно и сладострастно упадут, тяжелые и мягкие, едва слышно в густую пыль.

— Нет, но чтобы до такой степени ленивый, как ты! — восклицал мой добродушный кузен, беспомощно качая головой. — И как у тебя руки-ноги не отваливаются!

— Добротно привинчены, и все на своем месте, — успокаивал его я. И радовался тому, какой он усталый и потный и словно оцепеневший от этой усталости. Я не чувствовал за собой никакой вины — экзамен и длинная вереница невеселых месяцев, в течение которых я ежедневно и трудно ишачил, отказывая себе во всем, остались позади.

Кузен Килиан тоже был не из тех, кто осуждал мое праздное времяпрепровождение. Он испытывал глубочайшее уважение к моей учености, в его глазах она окутывала меня священной мантией, и я, естественно, расправлял складки так, чтобы наружу не проглядывали кое-какие дыры.

Мне было так хорошо, как никогда. Тихо и медленно бродил я по полям и лугам, по пашням и скошенной траве, среди высоких зарослей болиголова, лежал неподвижно и дышал, как змея, греясь на солнце и наслаждаясь тишиной в палящие часы.

А эти летние звуки! Слушаешь их и испытываешь блаженство и легкую печаль. Я так люблю их, эти звуки: бесконечное, длящееся за полночь пение цикад, в нем можно утонуть, как в море; тяжелое шуршание сытых волнующихся колосьев; постоянно подкарауливающее тебя тихое погромыхивание грозы в отдалении; вечером тучи комаров со звоном в ушах; призывный, далекий, добирающийся до глубины души звук отбиваемой косы; усиливающийся ночью теплый ветерок и облегчающая душу и тело внезапная дробь дождевых капель.

И как в эти недели все упоенно и буйно цветет и дышит глубже, сильнее благоухает, чувственнее и ярче полыхает красками! Как волны сладкого густого запаха лип заливают окрестные долины, и как рядом с усталыми от тяжести, спелыми колосьями зерновых жадно цепляются за жизнь пестрые полевые вьюнки, хвастаясь своим пышным цветением и суетливо ловя моменты, пока их не срезал серп!

Мне было двадцать четыре, я находил, что мир и я сам устроены как нельзя лучше, и воспринимал жизнь как восхитительное поле деятельности для искусного любовника, получающего удовлетворение в первую очередь по всем эстетическим пунктам. Однако влюбленность и приходила, и протекала по извечным своим правилам, в обход моих вкусов и моих желаний. Но пусть бы кто-то попробовал сказать мне что-то подобное! После положенных сомнений и колебаний я следовал жизнеутверждающей философии и придерживался, после неоднократных ошибок в жизни, спокойного, как мне казалось, и делового отношения к вещам. Кроме того, я сдал экзамен, в дорожной сумке у меня лежали неплохие карманные деньги, и мне предстояло два месяца каникул.

Вероятно, у каждого в жизни бывают такие периоды: впереди тебя ждет гладкая дорога, никаких препятствий — ни облачка на горизонте, ни лужицы под ногами. Ты паришь на вершине и веришь в то, что не бывает в жизни счастливого везения или случая, а что все это ты честно заслужил, как и свое будущее, хотя бы наполовину, лишь потому, что ты парень что надо. И следует просто радоваться тому, что ты это понимаешь, поскольку на этом зиждется и счастье принца из сказки, и воробьев на навозной куче, и это не будет длиться вечно.

Из этих двух каникулярных месяцев незаметно пролетело несколько дней. Вольготно и с комфортом, как истинный бонвиван, бродил я по полям и долинам, с сигарой во рту, полевыми цветами на шляпе, фунтом вишен и хорошей книжкой в кармане. Я обменивался умными мыслями с местными землевладельцами, приветливо здоровался и болтал с крестьянами, работавшими на полях. Не отказывался от приглашений на большие и маленькие празднования, сходки и попойки, крестины и вечера, где можно было отведать крепкого пива, от случая к случаю пропускал после обеда рюмочку со священником, ходил с заводчиками и арендаторами водных угодий на ловлю форели, пребывал в радостном движении, прищелкивая языком, пока какой-нибудь крепкий мужик внушительного телосложения по-свойски не хлопал по плечу и усмехался над моими великовозрастными забавами. Потому что, естественно, я только внешне был так беззаботно молод. С некоторых пор я обнаружил, что из мальчишеских забав уже вырос и превратился во взрослого мужчину; в глубине души я ежечасно тихо радовался своей зрелости и с удовольствием вспоминал выражение, что жизнь — как конь, быстрый сильный конь, и нужно обращаться с ней, подобно всаднику, смело и осторожно.

Земля лежала в летней красе, зерновые поля начинали желтеть, воздух был напоен запахом сена, и листва была все еще сочной и свежей. Дети носили на поля хлеб и молодое вино, крестьяне были быстры в движениях и веселы по настрою, а вечерами по переулкам бегали стайки девушек, смеялись без всякого повода и причины и, не сговариваясь, запевали протяжные народные песни. С высоты молодой мужской зрелости я дружелюбно поглядывал на них, милостиво и от души радовался веселью детей, крестьян и девушек и верил, что хорошо это все понимаю.

В прохладном каньоне, где в седловине протекал ручей, крутивший через каждую сотню шагов мельничные жернова, солидно обосновалась чистенькая мастерская по обработке мрамора: сараи, помещение для распиловки, площадка для камнерезных машин, двор, жилой дом и садик — все было просто, внушительно и радовало глаз: не ветхое и не то чтобы очень новое хозяйство. Здесь не спеша и абсолютно безупречно распиливали мраморные блоки на плиты и круги, мыли и шлифовали их — тихое и чистое производство, способное доставить любому зрителю удовольствие. Странно было видеть в тесной долине, извивающейся среди елей, буков и узких полосок луговин, живописный и зрелищный распиловочный двор, заваленный огромными монолитными блоками, белыми, серо-голубыми и с пестрыми прожилками готовыми плитами любой величины, мраморными отходами и мелкой сверкающей мраморной пылью. Когда я в первый раз покидал этот двор, нанеся визит из любопытства, я унес в кармане маленький кусочек белого мрамора, отполированного с одной стороны, — и хранил его много лет, он лежал у меня на письменном столе и служил мне в качестве пресс-папье.