Владельца мраморной мастерской звали Лампарт; во всей этой богатой на оригинальность местности он казался мне одной из самых своеобразных личностей. Он рано овдовел, и на нем лежал какой-то особенный отпечаток — то ли от замкнутой жизни, то ли от необычного ремесла, остававшегося в стороне от чужих глаз и присутствия людей, живших в окрестности. Его считали зажиточным, но толком о том никто ничего не знал, так как кругом не было никого, кто бы занимался таким же делом и разбирался в успехе и доходах от этого бизнеса. В чем заключалась его особенность, я еще не разобрался. Но какая-то особенность наличествовала и заставляла людей обращаться с господином Лампартом по-особому. Всякого, кто приходил к нему, он встречал вежливо и оказывал ему дружеский прием, но чтобы кто-то приходил в его мастерскую во второй раз — такого еще ни разу не бывало. Если он сам появлялся на людях — что случалось крайне редко, — во время деревенского праздника, или на охоте, или ради комиссионной сделки, то к нему относились с особой вежливостью, прощупывали его, но довольно робко, после особого приветствия, ибо он всегда был спокоен и смотрел всем в лицо серьезно и равнодушно, как истый отшельник, пришедший из леса и стремящийся вернуться туда поскорее вновь.

Его спрашивали, как идут дела. «Спасибо, понемножку», — говорил он, но сам не задавал встречных вопросов. Люди интересовались, не причинило ли ему вреда последнее наводнение или перебои с водой. «Спасибо, особенно нет», — отвечал он и не спрашивал, в свою очередь: «А у вас как?»

По производимому впечатлению, забот у него было в избытке, но также было понятно, что делить их с другими он не привык.

В то лето у меня вошло в привычку довольно часто общаться с человеком, моловшим мраморную муку. Я заходил, чтобы просто коротко поболтать, во двор или в прохладное сумрачное помещение, где гладкие стальные ленты ритмично поднимались и опускались, скрипел и сыпался песок, у шлифовального станка стояли молчаливые мужчины, а под полом плескалась вода. Я смотрел на колеса и ременные приводы, садился на каменные козлы, бесцельно катал подошвами деревянный валик и слушал, как скрипят под ним мраморные крошки и осколки, как плещется под полом вода, закуривал сигару, наслаждался какое-то время тишиной и прохладой и снова убегал. Хозяина я почти никогда не видел. Но если мне хотелось увидеть его, а мне часто того хотелось, я входил в небольшой, полный таинства дом, тщательно вычищал у порога сапоги и тихонько покашливал, пока вниз не спускался господин Лампарт или его дочка. Она открывала дверь в светлый зал, предлагала мне сесть или даже подносила стакан вина.

И я садился за массивный стол, глоточками пил вино, крутил пальцами, оттягивая время, дожидаясь, когда заладится разговор, но ни хозяин, ни его дочка — только изредка они присутствовали вместе — никогда не начинали его, и мне казалось, пока я сидел напротив, что в этом доме нет такой темы, какая могла бы стать предметом разговора. Через полчаса, когда беседа давно бы уже могла состояться, у меня, несмотря на все мои старания, стакан оказывался пустой. Второго мне никогда не предлагали, просить об этом мне не хотелось, а сидеть просто так перед пустым стаканом мне было как-то неуютно, тогда я вставал, протягивал на прощание руку и надевал шляпу.

Что касается дочки, то сначала я даже как-то не заметил, насколько она похожа на отца. Высокого роста, прямая, с темными волосами, с тусклыми черными глазами, как у него; такой же прямой и четко очерченный нос, спокойный красивый рот. Она и ходила точно так же, как он, насколько женщина может иметь походку мужчины и его же доброжелательный и серьезный голос. Она протягивала руку в такой же манере, как и ее отец, так же выжидала, прежде чем что-то сказать, и давала на равнодушные, заданные из вежливости вопросы такие же короткие и деловые ответы, в которых сквозило легкое удивление.

Она отличалась такой красотой, которую часто можно встретить в приграничных немецких областях и которая поражает в основном своей крепкой статью и мощью явления в целом, неразрывно связанная с высоким ростом, крупной фигурой и темной окраской лица. Я первоначально разглядывал ее как нарисованную картину, однако потом меня все больше и больше приковывали к себе уверенность и зрелость статной девушки. Она вызвала во мне влюбленность, вскоре переросшую в страсть, до сих пор незнакомую мне. Это могло бы оказаться заметным, если бы не уравновешенная манера поведения девушки, и легкий прохладный воздух в доме, умиротворяюще действовавший на меня каждый раз, когда я туда приходил, слегка парализовал меня, делая кротким и ручным.

Когда я сидел напротив нее или ее отца, весь мой пыл угасал, превращаясь в слабый огонек, тлевший внутри меня, что я тщательно скрывал. К тому же сам зал не являл собой подмостки сцены, на которой влюбленный рыцарь мог бы опуститься на колено и произнести страстную речь, а походил скорее на место, пригодное для воздержания и смирения, где правили размеренные силы и где серьезно проживали кусок серьезной жизни, сопряженной с трудностями. Несмотря на это, я чувствовал за буднями девушки прирученную тишину жизни и усмиренную возбудимость, и так проявлявшуюся крайне редко, да и то разве в виде резкого жеста или внезапно вспыхнувшего гневного взгляда, если разговор затрагивал ее.

Частенько я задумывался над тем, как предстает изнутри суть этой красивой и строгой девушки. Она могла быть страстной, или меланхоличной, или и в самом деле ко всему равнодушной. Во всяком случае, она была такой, какой представала взору каждого, но это не было ее истинной сутью. Над ней, судившей обо всем так вольно и умевшей жить так самостоятельно, имел неограниченную власть ее отец, и я чувствовал, что ее подлинная внутренняя суть — не без потерь из-за отцовского влияния, пусть и продиктованного любовью, — с ранней поры подавлялась и вынужденно принимала другие формы. Когда я видел их вместе, вдвоем, что случалось весьма нечасто, мне казалось, что я чувствую это, возможно, невольное, тираническое влияние, и у меня возникало подспудное ощущение, что между ними произойдет однажды упорная и смертельная борьба. Но когда я думал, что однажды это случится — возможно, из-за меня, — у меня начинало сильно биться сердце и я был не в состоянии подавить легкий страх.

Если моя дружба с господином Лампартом никоим образом не продвигалась вперед, то общение с Густавом Беккером, управляющим Риппахским подворьем, становилось все веселее и отраднее. Недавно мы даже выпили после многочасового застолья на брудершафт, и я немало гордился этим, несмотря на решительное неодобрение со стороны моего кузена. Беккер был начитанным человеком, скорее всего тридцати двух лет, и взвешенным, но хитрым хозяином. Меня не обижало, если он иногда выслушивал мои прекраснодушные мужские сентенции с иронической улыбкой, потому что видел, что с той же улыбкой он прислуживал и другим, более достойным и старшим по возрасту, людям. Он мог себе это позволить, потому что не только был самостоятельным управляющим и, возможно, будущим покупателем самого большого хозяйства в округе, но и духовно превосходил большинство из своего круга. Он слыл по праву чертовски умным парнем, но любовью окружающих не пользовался. Я вообразил себе, что он чувствовал себя изгоем среди людей и потому уделял мне столько внимания.