Мы с Амштайном спали на первом этаже в двух маленьких комнатках, где сквозь низкое окно можно было без труда выпрыгнуть рано утром в сад.

Однажды, после полудня, прекрасная Саломея заявилась к нам и провела у нас несколько часов. Берта была чем-то занята по дому, так что Саломея полностью завладела моим другом, доведя меня своими решительными и не вызывавшими никакого сомнения действиями до полного умопомрачения. Я чуть не лопнул от бешенства и в конце концов ушел, оставив ее по глупости с ним наедине. Когда я вернулся вечером, ее уже не было, но мой бедный друг сидел с наморщенным лбом, отводил глаза в сторону и наконец сослался на головную боль, поняв, что его расстроенный вид бросается в глаза.

Ага, головная боль, как же, подумал я и отвел его в сторонку.

— Что с тобой? — спросил я его строго. — Я хочу знать.

— Ничего, это все от жары, — попытался он уйти от ответа.

Но я не поддался на его ложь и прямо спросил, не заморочила ли ему голову дочка нового лесничего.

— Глупости, оставь меня! — сказал он и вырвался из моих рук; вид у него был несчастный.

Я примерно знал, что это такое, но мне было безумно жалко его: лицо у него перекосилось, утратило привычные черты, да и сам он выглядел до крайности жалким, жестоко страдающим человеком. Я вынужден был оставить его в покое. Но я сам страдал от безмерного кокетства Саломеи и желал только одного — вырвать с корнем мучительную влюбленность из своей кровоточащей души. Я давно уже утратил всякое уважение к Саломее — любая простолюдинка казалась мне достойнее ее, — но не помогало ничто: она крепко держала меня в любовных сетях, была необычайно красива и настолько обворожительна, что забыть ее не было никакой возможности.

Вот опять гремит гром. И тогда был примерно такой же вечер, очень теплый и напоенный грозой. Мы оба сидели одни в беседке, почти не разговаривали и пили местное вино.

Собственно, жажда мучила меня, я был в плохом настроении и пил прохладное белое вино бокал за бокалом. У Ханса был несчастный вид, он печально и озадаченно смотрел в свой бокал, засохшая листва кустов источала сильный запах и злобно шуршала при дуновении слабого ветерка. Было девять часов вечера, потом десять, а разговор все не ладился, мы сидели с озабоченными, как у стариков, лицами, смотрели, как уменьшается вино в графине и как темнеет с каждой минутой сад, а потом молча разошлись — он пошел к двери, а я влез в свою комнатенку через окно. В помещении было душно, я сел в одной рубашке на стул, закурил трубку и стал меланхолично, несмотря на возбуждение, смотреть в темень. Вообще-то должна была светить луна, но небо было затянуто облаками, и где-то вдали столкнулись в поединке друг с другом сразу две грозы.

Воздух был невыносимо душным — но что толку от живописания природы, мне надо сосредоточиться на другом и продолжить эту проклятую историю.

Трубка погасла, и я, вконец измотанный, безвольно плюхнулся на кровать; голова гудела от разных глупых мыслей. За окном послышался шум. Показались очертания чьей-то фигуры, кто-то осторожно заглядывал ко мне в комнату. Я, сам не знаю почему, остался тихо лежать и не произнес ни единого звука. Фигура исчезла, кто-то проделал три шага дальше, к окну Ханса. Дотронулся до ставни, звякнуло стекло. И снова все стихло.

Потом кто-то тихо позвал: «Ханс Амштайн!» И кровь бросилась мне в голову, даже волосы вспотели — я узнал голос Саломеи. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и напряженно вслушивался, напрягаясь до предела, как охотник в засаде. Боже праведный, что же будет! И снова голос: «Ханс Амштайн!» Тихо, настойчиво и требовательно. Пот тек по мне ручьями.

В комнате моего друга послышался шум. Он встал, быстро оделся и подошел к окну. Раздался шепот, жаркий и напористый, но невероятно тихий. Боже праведный, Боже праведный! У меня все болело, я хотел встать или закричать, но оставался по-прежнему лежать молча и сам этому крайне удивлялся. Жажда и терпкий привкус выпитого вина почти доконали меня.

Опять послышался легкий шум, и сразу после этого Ханс Амштайн уже стоял в саду рядом с девушкой. Сначала друг против друга, потом они сошлись и тела их молча и страстно слились, словно их связали одной веревкой. И так, прижавшись друг к другу, с трудом передвигая ноги, они медленно пошли по саду, мимо беседки и колодца, к калитке и направились в лес. Я видел их, напрягал зрение, и дважды на помощь мне пришла зарница…

— Вас разве не мучает жажда? Что же вы не пьете?

Да, ну вот я и рассказал. Но послушайте, что было дальше! Она вытащила его ночью из кровати, и я знал, что он никогда уже не сможет с ней расстаться, потому что она в лесу овладела им и взяла его в плен своими сладкими словами и дерзкими ласками. Но я также знал, что Ханс, несмотря на резвость, был человеком долга, гораздо более строгим, чем я, и что он там, в лесу, целуя и получая ответные ласки, ни на секунду не забывал, что обманывает Берту, и это разрывало ему душу. И одновременно я думал о том, что моим тягостным долгом было призвать его утром к ответу. Ко всему этому примешивалось приятное осознание того, что моя ненаглядная провела в лесу ночь с мужчиной. Наконец-то я нашел в себе силы, поднялся, выпил глоток воды и лег после этого на прохладный пол. Через час мой друг появился, тихо и не спеша влез к себе через окно. Я слышал, как он тяжело дышал и долго еще ходил в носках по комнате, пока я не заснул.

Но я проснулся все равно очень рано, еще не было пяти, оделся и подошел к окну Ханса. Он лежал на развороченной постели и спал глубоким тяжелым сном, лоб его вспотел, вид у него был ужасный. Я выбежал в поле, оглядел тихо и мирно спавшее лесничество, уютное и нарядное среди лужаек, садов, вспаханных полей и леса, — все как обычно. Голова у меня гудела, как после студенческой попойки, и спустя некоторое время, после того как я побродил по окрестностям, все происшедшее представилось мне утратившим остроту, словно кошмарный сон, исчезнувший при пробуждении, как ничего и не было.

Когда я снова вернулся в сад, мой друг стоял у окна первого этажа, но сразу отвернулся, увидев меня, и скрылся в глубине комнаты. Этот маленький трусливый жест, свидетельствовавший об угрызениях совести, больно кольнул меня в самое сердце. Но, к сожалению, это не помогло. Я прошел к нему в комнату. Когда он повернулся ко мне, я не на шутку испугался — серое лицо, изрытое морщинами; он с трудом держался на ногах, был как загнанная лошадь.

— Что с тобой, Ханс? — спросил я.

— Ах, ничего. Я провел бессонную ночь. Духота кого хочешь может угробить.