— Так ты ничего не знаешь? — спросила она тихо. — Он лежит в больнице, и врачи не знают, выживет ли… Что с ним случилось? Он упал с новостройки и с позавчерашнего дня все еще не пришел в себя.

Они молча шли дальше. Карл мучительно пытался вспомнить необходимые слова; он и так шел с ней по улице как в страшном сне, а тут еще надо было высказать сочувствие.

— Куда ты сейчас идешь? — спросил он наконец, когда молчание стало уже невыносимым.

— Опять к нему. Они днем выпроводили меня, потому что мне стало нехорошо.

Он проводил ее до большой и тихой больницы, затаившейся между высокими деревьями и обнесенными заборами строениями, и поднялся с легким испугом вместе с ней по широкой лестнице, прошел через чистый коридор, воздух которого, пропитанный лекарственными запахами, давил на него и его пугал.

Потом Тина одна вошла в дверь с номером наверху. Он тихо ждал в коридоре; это было его первое посещение такого учреждения, и представление о многих страданиях и мучениях, которые скрывались за всеми этими выкрашенными в светло-серый цвет дверями, его душа воспринимала с ужасом. Он боялся пошевельнуться, когда Тина опять вышла.

— Они говорят, стало немного лучше и, возможно, он сегодня очнется. Так что прощай, Карл, я останусь здесь, и спасибо тебе.

Она тихо вошла в палату и закрыла дверь, на которой Карл в сотый раз бессмысленно прочитал цифру 17. В странном возбуждении покинул он этот жуткий дом. Былая радость в нем погасла, но то, что он сейчас чувствовал, не было прошлой любовной тоской, ее накрыло более емкое чувство пережитого. Он расценивал свое отречение от любви как мелочное и смешное рядом с тем несчастьем, которое поразило его. И он вдруг понял, что его маленькое горе не было ничем особенным и ничем исключительным, а что и над теми, кого он считал счастливыми, тоже правит свой бал судьба.

И что ему еще предстоит многому научиться, чему-то лучшему и важному. В последующие дни, когда он часто навещал Тину в больнице, и потом, когда больной настолько поправился, что Карл мог иногда его видеть, он еще раз пережил нечто совершенно новое.

Он научился видеть, что неумолимая судьба — это еще не самое высшее и окончательное в жизни и что слабые, напуганные, согнутые горем человеческие души могут преодолевать ее и подчинять себе. Еще неизвестно, удастся ли пострадавшему выжить и спасти свое беспомощное и жалкое существование хворого и разбитого параличом человека. Но Карл видел, как оба они, бедные и несчастные, несмотря на то что полны страха и опасения, радуются переизбытку своей любви, видел измученную, изможденную заботами девушку, остававшуюся стойкой и распространявшую вокруг себя свет и радость, и видел бледное лицо изувеченного мужчины, просветленное, несмотря на боль, сияющее светом радости и сердечной благодарности.

И он остался, хотя каникулы уже начались, еще на несколько дней, пока Тина сама не принудила его к отъезду.

В коридоре больницы, куда выходили двери многих палат, он попрощался с ней, совсем по-другому, не так, как тогда во дворе торгового дома Кустерер. Он только взял ее за руку и поблагодарил без слов, и она кивнула ему, вся в слезах. Он пожелал ей всего хорошего, и в нем самом не было желания большего, чем желание того, чтобы и ему когда-нибудь выпало на его долю любить так бескорыстно и воспринимать любовь так, как эта бедная девушка и ее суженый.

1905

ИЮЛЬ

Загородный дом в Эрленхофе, в холмистой местности недалеко от леса и гор.

Перед домом большая мощеная площадка, в которую упирается проселочная дорога. Сюда могла подъехать машина, если появились гости. Обычно квадратная площадка оставалась всегда пустой и тихой и оттого казалась еще больше, чем была; правда, в хорошую летнюю погоду, когда светило ослепительное солнце и над ней дрожал перегревшийся воздух, приходила в голову мысль, что перейти ее нет никакой возможности.

Площадка и дорога отделяли дом от сада. «Садом» называли довольно большой парк, но большой не в ширину, а в глубину, с мощными вязами, кленами и платанами, извилистыми дорожками и молоденьким ельником, а также многочисленными скамейками для отдыха. Между ними располагались солнечные светлые газоны: некоторые — трава и больше ничего, а другие были украшены клумбами с цветами или декоративным кустарником, и на этом веселом и согретом теплом пространстве стояли в одиночестве, привлекая к себе внимание, два больших отдельных дерева.

Одним из них была плакучая ива. Ее ствол опоясывала узенькая скамейка из тонких планок, и над ней устало свисали длинные, нежные, как шелк, ветви, свисали так низко и густо, что за ними образовался не то шатер, не то терем, где, несмотря на вечную тень и сумеречность, постоянно сохранялось приятное тепло.

Другим деревом, отделенным от ивы небольшой лужайкой, огороженной низенькими колышками, был лесной бук. Издали он казался темно-коричневым и даже порой черным. Но если подойти поближе или встать под него и посмотреть вверх, то казалось, что все листья наружных ветвей, пронизанные солнечным светом, горят тихим и теплым пурпурным огнем, который просвечивает сквозь них сдержанным и неярким жаром, как сквозь церковные витражи. Старый бук был самой знаменитой и удивительной достопримечательностью большого сада, и его было видно отовсюду. Он стоял в гордом одиночестве, темный посреди светлой лужайки, и был достаточно высоким, чтобы увидеть в воздушном пространстве на фоне синего неба его круглую, густую, красивой формы крону с любого места в парке, оглянувшись на нее, и чем яснее и ослепительнее была синева, тем явственнее и торжественнее чернела верхушка дерева. В зависимости от погоды и времени суток она смотрелась по-разному. Часто по ней было заметно, что она знает, какая она красивая, и не случайно держится гордо и одиноко вдали от других деревьев. Верхушка бука любовалась собой и смело смотрела в небо поверх всего. А в другой раз она выглядела так, словно знала, что единственная в своем роде в этом саду и нет у нее ни братьев, ни сестер. Тогда она снисходительно смотрела на другие, стоящие от нее в стороне деревья, искала кого-то и тосковала. Утром она была самой красивой, и вечером тоже, пока солнце оставалось красным, но потом словно гасла, и там, где стоял бук, казалось, ночь наступает на час раньше. Но самый странный и мрачный вид она приобретала в дождливые дни. Другие деревья дышали свежестью, расправляли и радостно протягивали навстречу дождю светлую зелень; бук был словно мертвый, казался черным от макушки до корней. Он не дрожал, но было видно, что он мерз и что ему неприятно и он стыдится того, что стоит такой одинокий и всеми покинутый.