— Ах, папа, с тобой никогда не знаешь, шутишь ты или говоришь серьезно!

— Так учись различать, мой сын. Это пойдет тебе на пользу. А теперь давай немного помузицируем. Что скажешь?

Пауль с радостью потащил отца в соседнюю комнату. Не часто случалось, что отец без всякой просьбы с его стороны садился с ним играть. И ничего удивительного: он был виртуоз в игре на фортепиано, а юноша умел в сравнении с ним всего лишь немного бренчать на инструменте.

Тетя Грета осталась одна. Отец и сын были музыкантами, которым не очень-то нравилось иметь слушателя у себя под носом, зато не были против невидимки, о котором им было известно, что он сидит в соседней комнате и слушает их. Тетя знала об этом. А как же ей было не знать? Как эта маленькая забавная черта характера того и другого могла быть ей чужой, ведь они долгие годы окружали ее любовью, заботились о ней и были ей как дети.

Она отдыхала, сидя в мягком соломенном кресле, и вслушивалась в звуки. То, что она слышала, была увертюра, сыгранная в четыре руки, она звучала для нее не впервые, хотя она и не смогла назвать имя композитора; она с удовольствием слушала музыку, но мало что в ней понимала. Она знала, что потом старик или малыш, выйдя из соседней комнаты, спросят ее: «Тетя, что это была за пьеса?» Она скажет: «Из Моцарта или из „Кармен“», — и они будут смеяться над ней, потому что каждый раз это будет что-то другое.

Она слушала, откинувшись назад, и улыбалась. Жаль, что никто не мог этого видеть — это была особая улыбка, самая настоящая. Она выражалась не губами, а глазами; все лицо, лоб и щеки сияли внутренним светом, и это выглядело как глубочайшее понимание того, что она искренне любила.

Она улыбалась и прислушивалась. Это была прекрасная музыка, и она в высшей степени нравилась ей. Но она слушала не одну только увертюру, хотя и старательно следовала тактам. Сначала она попыталась выяснить, кто сидит на верхах, а кто на низах. Пауль сидел на низах, это она быстро уловила своим слухом. Не то чтобы у него не получалась мелодия, но басовая партия звучала так легко и так уверенно, и звуки выплывали откуда-то изнутри, и так не мог играть простой ученик. И теперь тетя могла живо все себе представить. Она видела, как те двое сидят за роялем. Во время особенно красивых пассажей отец с нежностью ухмылялся, а Пауль с полуоткрытым ртом и горящим взором выпрямлялся в этот момент на стуле, вытягиваясь вверх. При особенно быстром и веселом темпе она напрягалась, ожидая, не засмеется ли Пауль. Но тут отец строил порой такую гримасу или делал такое озорное движение рукой, что молодые люди не могли удержаться.

Чем дольше звучала увертюра, тем яснее видела перед собой их двоих старая барышня и с тем большей любовью читала в их возбужденных игрой лицах. И вместе с быстрой музыкой мимо нее проносились большие куски ее жизни, пережитое и любовь.

* * *

Была глубокая ночь, уже давно все сказали друг другу «спокойной ночи», и каждый направился в свою комнату. Кое-где еще хлопала дверь, открывалось или закрывалось окно. И потом воцарилась тишина. То, что для сельской местности — тишина ночи — дело обыкновенное, для горожанина всегда чудо. Кто приезжает из города в загородный дом или на крестьянский хутор и стоит в первый вечер у окна или лежит в постели, того эта тишина очаровывает волшебством, ему кажется, что он прибыл в места отдохновения и покоя, приблизился к чему-то истинному и здоровому и ощущает дыхание вечности.

Но это отнюдь не абсолютная тишина. Она полна звуков, но это беззвучные, приглушенные, таинственные звуки ночи, тогда как в городе ночные шумы до боли мало чем отличаются от дневных. Здесь это кваканье лягушек, шум деревьев, всплески воды в ручье, полет ночной птицы, летучей мыши. И если даже мимо пронесется запоздалая телега или залает дворовый пес, то это лишь желанный сигнал жизни, который будет величественно приглушен и поглощен воздушными просторами.

У гувернера еще горел свет, он беспокойно ходил по комнате. Весь вечер, до полночи, он читал. Этот юный господин Хомбургер не был тем, кем хотел казаться. Он не был мыслителем. Он даже не был ученой головой. Но у него был некий дар, и он был молод. И он мог иметь, хотя в сути его натуры не было ни командной, ни непререкаемой воли, свои идеалы.

В настоящее время он увлекался книгами, в которых удивительно ловкие юнцы воображали себе, что возводят основы новой культуры своим плавно льющимся и звучащим в полтона языком, крадя при этом то у Раскина, то у Ницше всякие мелкие, привлекательные, легко усваиваемые красивости. Читать эти книги было намного занятнее, чем того же Раскина или даже Ницше, они отличались кокетством грации, воспевали маленькие нюансы и излучали мягкий благородный глянец. А там, где доходило до серьезного, до силы слова и подлинной страсти, они пестрели цитатами из Данте или Заратустры.

Поэтому и разум Хомбургера был затуманен, его взгляд утомлен проходом по необозримым просторам, а его шаг эмоционален и неровен. Он чувствовал, что на окружающий его пресный мирок будней нацелился таран и что лучше держаться пророков и провозвестников новой душевности. Красота и дух заполнят этот новый мир, и каждый шаг будет осенен поэзией и мудростью.

За окном раскинулось и чего-то ждало усыпанное звездами небо, плывущие облака, замерший в мечтах парк, дышащее во сне поле и вся красота ночи. Она ждала того момента, когда ранит его сердце, наполнив его томлением и тоской по родине, оросит прохладой его очи, поможет его душе расправить связанные крылья. Но он лег на кровать, подвинул поближе лампу и лежа стал читать дальше.

У Пауля Абдерегга свет не горел, но он еще не спал, сидел в одной рубашке на подоконнике и смотрел на тихие кроны деревьев. Героя «Саги о Фритьофе» он забыл. Он вообще не думал ни о чем определенном, он наслаждался этим поздним часом, наполненным волнующим ощущением счастья, что не давало ему заснуть. Какими прекрасными в черном небе были звезды! И как сегодня опять играл отец! И каким тихим и сказочным казался в темноте сад!

Июльская ночь нежно и крепко держала юношу в объятиях, она тихо шла ему навстречу, несла прохладу, он все еще не остыл после пережитого и весь пылал. Она мягко отбирала у него избыток юношеских чувств, пока взгляд его не стал спокойным, виски остыли, и она как добрая мать заглянула ему с улыбкой в глаза. Он не знал, кто это смотрит на него и где он находится, он в полудреме лежал на ложе, глубоко дышал и бездумно смотрел перед собой в огромные глаза тишины, в зеркале которой вчера и сегодня сплетались причудливые и трудно разгадываемые образы саги.