Скоро пересменка. И этот вызов последний. Машина несется по потускневшим от дождя улицам. Растопырив уставшие пальцы рук, я сквозь открытое окно подставляю их ветерку. Ветер охлаждает их. И усталость проходит. Если подсчитать общую сумму уколов, которые мне пришлось переделать за сегодняшнее дежурство, то цифра, наверное, перевалит за восемьдесят. А сколько раз мне пришлось открыть и закрыть дверцу автомашины. А сколько раз я, словно отъявленный санитар, брался за носилки и вместе с водителем спускал тяжелобольных с пяти-, а то и шестиэтажных домов при неработающем лифте, или же, наоборот, поднимал их. Руки ноют. Ноги ноют. Голова шумит. Все тело кажется застывшим. Неповоротливо оно, еле-еле слушается. Скорее бы пересменка. И скорее бы упасть в постель.

Рослый молчаливый водитель, плотно сжав губы, смотрит вдаль. На нем сермяжная поддевка, шея обмотана шарфом. Ровной рысцой несется «уазик» по колдобинам, и волнующе сипит его выхлопная труба, да порой, чуть прибуксовав в какой-нибудь яме-канаве, в непонятной радости вдруг завизжит, закричит облегченно мотор.

— Но, но, бодливый!.. — зачмокав губами, прокричит водитель и вот так вот, словно лошадку, три раза подбодрив свой «уазик», выедет из лужи, в которой он чуть было не споткнулся, а затем вновь понесется лихо и быстро, раскидывая грязь по сторонам. Белой пеной забивает двигающиеся по стеклу щетки-дворники дождик. В коротком промежутке очищенного от капель стекла вижу домик, а рядом на хрупкой ножке аист-колодец. Ведро, потемневшее от времени, точно маятник, болтается на веревке, лаская воздух и дождевые капли. Водитель, обозрев домик, остановил машину.

— Все, кажись, приехали… — И, выйдя из машины, пошел к колодцу попить.

Я пошагал в дом. Дверь приоткрыта, видно, меня ждут Прошел одну комнату, затем другую.

— Есть ли здесь кто?.. — спросил я.

— Здеся… — откликнулся молодой голосок из боковой комнатки.

Я вошел в нее. В левом углу лежит аккуратно выбритый и причесанный парень лет двадцати пяти, не больше. Он сиротливо посмотрел на меня и, указав на рядом стоящий с ним стул, сказал:

— Садитесь… Я сел.

Был он весь бледный. И очень уж сильно как-то опухли руки и ноги. Я спросил:

— Что у вас болит?..

Он с грустью посмотрел на меня и ответил:

— Вот холодный, голодный, с голыми опухшими пятками здеся лежу… — И добавил: — Отэкспериментировался… Служил студентам-медикам как подопытный кролик. А точнее, был для них экспонатом. Вместо того чтобы лечить, врачи с одной лекции на другую волоком таскали… Человек по сто в день мои суставы щупали, одних учебных историй болезни что-то около сорока на мне написали. Утром, бывало, проснусь, а практиканты тут как тут и ну давай меня из кабинета в кабинет таскать… Я говорю им, возьмите другого, я уже устал. А они хором, мол, нам другие не нужны, нам ты нужен. Во-первых, молодой, а во-вторых, с болезнью страшно запущенной, так что лучшего случая для истории болезни и не предвидится. И вот таскали, таскали они меня, по телевизору два раза показывали, на симпозиум я идти не мог, так на носилках принесли… И вот лишь после того, как со мной на двух лекциях кряду плохо с сердцем стало, перестали таскать… Отвоевался, говорят, и объясняют, что, мол, по науке так должно с моей болезнью и быть. Прогрессирование, мол, началось. Поступал-то я, доктор, к ним, суставы чуть-чуть болели, без красноты были, а тут словно култышки до помидорного цвета раздулись — и не встать, не лечь. Я им в день выписки говорю: вы хоть каких-нибудь таблеток мне выпишите, а они мне о своем горе, мол, кто же их теперь на лекциях будет выручать. Вот и лежу теперь один в доме, маюсь… — И больной, побледнев, вздохнул. — Шаг ступну, боль жуткая. Два ступну, падаю… Да и студентики-ловкачи, когда нужен был им для истории болезни, приходили, а сейчас забыли…

Тут я начал больного успокаивать, что, мол, не надо быть таким пессимистом, все скоро наладится в его здоровье и болезнь пройдет. Он, прищурив глаза, слушал меня. И я, к сожалению, понимал, что не помогают ему эти мои слова, потому что вместе с болезнью въелась в его душу обида. Обида к единственным на земле целителям — врачам.

— На кой мне их наука… — немного отойдя, доказывал он мне. — Я ведь тоже человек и тоже, как все, жить хочу… Вот вы говорите, что я пессимист. Попробуйте поживите, как я… — И голова его качалась от волнения, и от волнения изо рта выбегала тоненькой струйкой слюна, и он конфузливо вытирал ее, да какой там вытирал, просто размазывал по щекам.

Я сделал два укола. И он даже не среагировал на прокол ягодицы и не чертыхнулся, как некоторые полиартритики.

Я сопереживал ему.

— Держи лапу… — ободряюще произнес я и протянул ему руку, чтобы помочь встать. — Отвезу тебя в участковую больничку, где нет студентов. Короче, не волнуйся.

Я улыбался, я хлопал его по плечу. Сел вместе с ним в машину и положил свою руку на его неподвижную руку. Конечно, я только внешне бодрился, хотя внутри души моей ох как было тяжело, ведь я прекрасно понимал, что суставы его теперь никто никогда не вылечит и неподвижность их, а точнее тугоподвижность, ничем не уберешь.

Когда выехали на шоссе, больной попросил у водителя закурить. Я не отругал его, как обычно ругал за курево некоторых больных. Он прижег сигаретку и, раза два затянувшись, больше курить не стал, а держал ее в нервно дрожащей руке до самой больницы. Она затухла, а он все держал ее. Свободной рукой ощупывал коленки и прижимал их друг к дружке, словно они могли вырваться и убежать.

— Охламоны. Кандидаты во врачи… Дать бы им в рожу разок… — осматривая в приемном покое больного, ругался дежурный врач. И, точно соли переев, жадно пил из стакана воду, которую подавала ему сестра. Он шумел, не унимался. А она, подавая ему стакан, шептала:

— Да тише вы, доктор, тише. Впервой, что ли… — и, словно сама что-то осознавая, вздыхала.

— Я тебе дам тише… Я докажу… — не унимался врач.

И хотя на улице еще было светло, в моих глазах был туман. Мне было не по себе и на станции «Скорой», и уже после, дома. В этом случае в некоторой степени я чувствовал себя виноватым. Как-часто порой, будучи еще студентом, ради учебных историй болезни я гонялся за больным с тяжелым диагнозом. И я даже желал, чтобы его страдания и его болезнь продлились, и за время, на которое они продлятся, я смог бы написать историю болезни.