Прежнее ощущение не покидало меня. Радость оттого, что я вовремя помог людям, вновь как никогда обуяла меня. Водитель, увидев меня, рассмеялся.

— Ну и видок же, доктор, у тебя, словно со свадьбы…

— А что ж, разве это не свадьба?.. — сказал я и, усевшись в машину, добавил: — Если все больные, которых мы в этот месяц привезли, выжили…

И он, поняв меня, улыбнулся.

Уже темнело, когда выехали к душевнобольному. Старичок, весь желтенький, полулежит на топчане окруженный родственниками и трясется. Огромный парень, видно его племяш, держит его руками и изредка произносит:

— Ну ладно, будет тебе, батя…

Глаза у старика возбужденно пыхают, и порой кажется, что они вот-вот выскочат из орбит. Сильно скрежещет он зубами, изредка шепча:

— Он стоял у той двери, в сером мундире и в серых штанах…

Я пытался успокоить старика как только мог. Но, видно, ранее исполосованная губительными тюремными страданиями душа давала знать голове, и вот теперь она, колдовски воспалившись, смешала и спутала и его здравое сознание, и его здравый ум. Неумело, точно малец, припадал он к подушке, когда я делал внутривенные вливания, Худенькая шея, придавленная книзу плоская грудь, ну все, абсолютно все говорило о том, что он за свою долгую жизнь не один раз разговаривал со смертью.

Вдруг кто-то брякнул за моею спиною:

— Доктор, вы его увезете?

А кто-то потише с женским причитающим всхлипом добавил:

— И зачем только нужна ему эта дурацкая больница. Умереть бы тебе сейчас, родимый, сердешный, чем вот так вот маяться…

И тут у меня опять спросили:

— Доктор, ну чего же вы молчите?

И, в волнении потерев ладонью висок, я ответил, что минут через десять уколы начнут действовать, вот тогда и посмотрим. И действительно, минут так через десять — пятнадцать старичок как-то обмяк, успокоился, взгляд его стал более осознанным. Вот он погрузил в меня свои старческие глаза и, приподнявшись, сказал:

— Доктор… — и, взяв за руку, без всякого сдерживания начал рассказывать: — Послал я, значит, старуху в магазин, для отвода глаз, конечно. А сам в погребок полез, капустки, моченых яблок достал. Короче, чекушечку припрятанную из валенка взял и, не сдержавшись, одним махом ее вылакал… Много ли мне, старому, надо… И тут… глядь, не успел и глаза как следует протереть, Сталин заходит… Вот та-ак, вот та-а-ак, ка-к и ты-ы… Прости меня, доктор, прости. Не надо, наверное, мне больше об этом говорить, да и не нужно…

Старичок обхватил руками голову. И видно было, как вновь задрожали выбившиеся из его рукавов совершенно нагие локти.

— У-у как… — взвыл он, и глаза забегали по окружавшим его лицам.

— Господи! Ты небось устал, да, да, устал… усни, миленький, усни… — посыпалось на него со всех сторон. И тут вдруг погас в комнате свет.

Кто-то, чиркнув спичкой, прикурил сигаретку, и от этого освещенное огоньком и смотревшее на старичка лицо стало походить на прокаженное; кто-то с трудом сдерживал себя от волнения, чтобы не разрыдаться. Но недолго длилось это, огонек от сигаретки приугас, и черты стали менее видимы.

— Простите, доктор, это, наверное, свет погас, в нашем районе часто такое бывает… — И мужчина-богатырь вновь чиркнул спичкой и, прикрывая ладонью огонек, понес его к керосиновой лампе, одиноко стоящей под висящими в углу иконами.

Уколы продолжали свое действие, и старичок, вдруг складно поджав под себя ноги, вновь замолчал, притаился, а затем сонно замигал глазками.

— Может быть, доктор, все это у него пройдет?.. — тихо спросил меня племяш.

— Да хватит тебе… — забурчали на него окружающие. — Ну вспомнил старик, ну привиделось, с кем не бывает. Зачем же его запекать на веки вечные? Чай, не безродный он тебе…

Я успокоил парня, пообещав, что у старика больше такого не повторится, но при условии, конечно, если он не будет пить.

— Доктор, насчет этого не волнуйтесь, с завтрашнего дня я его так в руки возьму, что и не выпущу…

Люди молча расходились. И не успели мы отъехать от дома, как вновь вспыхнул электрический свет и нахлынувшая было на дом темнота отступила.

Целый день метет пурга. Страшно, не по-человечьи, отчаянно кружит и свистит ветер. Наш «уазик» и все мы в нем кажемся потерявшимися, да, мало того, не в этом мире, а в колючем, чужом и страшном. Властно, ни на что невзирая пробивают снежную заволоку две фары, и, покорно подчиняясь им, в страхе рулит водитель. Не дай бог, обочина, и тогда, дернувшись раз-другой, «уазик» колесами уйдет под снег. «Все, отработались», — скажет тогда водитель, и целый час или два придется ждать, когда нас кто-нибудь вытащит. Змейками вьется пурга к небу и змейками спускается к земле.

— Дальше не проехать… — властно произносит водитель, упираясь в огромный посеребренный сугроб, представляющий из себя огромную снежную стену. Натянув поглубже шапку и откатив воротник, бреду к нужному адресу. Снег по пояс. Благо, что я не взял еще с собой чемоданчик, а то пришлось бы его держать на вытянутой руке, сугробы по пояс и выше. Сегодня день перевозок, и медикаменты почти не нужны.

— Доктор, чтобы не заблудиться, идите по направлению света фар!.. — кричит водитель. И пурга, словно огромный сутулый великан, без всякой церемонии заглушает голос. Перевозной вызов краток, нужно взять старушку, у которой подозревается опухоль, и отвезти в больницу.