– Тебя тоже Игорек сватает помочь? – спросил старый коллега, кривя губы.

Неужто и Кузьма будет заниматься с Ксенией? Нет, это уже смешно.

Но старик, как бы не замечая выражения углевского лица, ухмыльнулся:

– Нормалёк. Он хорошо заплатит.

Углев не ответил. Ему было неприятно не то что видеть, но и слышать старика, его сытый рваный бас. Хотя не он ли, Углев, ему в свое время помог? И вот же как бывает… Не делай добро, добро наказуется.

Но ведь и зло, и предательство наказуется – еще больнее. Если в первом случае наказывает тот, кому делал добро, то во втором, наверное, ты сам себя и наказываешь. К счастью, Валентин Петрович не испробовал второго, зато первого хватило с лихвой, как речной воды, когда без сил – было так в детстве – захлебываешься на ветру в речке…

9.

Когда он приехал по распределению в крохотный городок со странным названием Сиречь, рассекаемый со свистом Транссибирской магистралью, директором школы, куда Углев попал, работал как раз Кузьма Иванович

Шамоха. Тогда Кузьма был еще, как говорит здесь народ, ртуть в штанах, усов и бороды не носил, лицо имел красное, глаза белесые, как лед на окне весной. Он преподавал из-за нехватки учителей практически все: физику и физкультуру, алгебру и историю. Историю

Кузьма знал плохо, но хоть в литературу и русский язык не лез.

– Молодец, патриот, к нам залетел! – обнимал он юношу, решившего на манер героев Толстого и Достоевского пойти подальше от столиц в народ. Шамоха был старше лет на пятнадцать, и Валентин рядом с ним выглядел хлюпиком с бледным лицом и розовыми ушами (из-за всякой ерунды смущался). Да и было с чего смущаться – Кузьма в выражениях не ограничивал себя: – Отъешься у нас, отоспишься, домкрат поднимется! А пока – кислотник ты чахоточный, небось ночами от тоски только над собой и работаешь?! Хо-хо-хо!..

Вспоминать про те годы – можно сочинить целый роман. Как вечерами выпивали на кухне у директора под тремя черными иконами, и директор пел старинные казацкие песни: “Горят пожары”, “Саблей белою взмахнем, эх, взмахнем…”. Иной раз и в гости к молодому учителю вместе из школы заваливались, в узкую комнатенку, которую Углев снял у женщины, чьи дети давно разлетелись по СССР, и она подыгрывала интересным мужчинам на пианино “Октябрь”.

Школа под руководством Шамохи гремела: тут и спортсмены подрастали хорошие, и звонкий хор образовался (дети изумительно пели

“Заспиваймо писню веселеньку…”), а вскоре и выпускники впервые в

Сиречи стали получать золотые медали. До приезда Углева дети срезались в основном на экзаменах по русской литературе, прежний учитель был военный человек, потерявший руку, как поговаривали, в

Венгрии, рассказывал плохо, часто раздражался, и с ним даже случались припадки. Он ушел на пенсию и занялся пчеловодством.

Казалось бы, отныне в школе так и будут радостно трудиться рядом два мужика, Шамоха и Углев, старый и малый, окруженные сплошь женщинами и девицами, одетыми по-провинциальному скромно, еще незамужними.

Кузьма Иванович тогда был вдовец, его жена умерла от укуса энцефалитного клеща, по новой еще не женился. А Углев, естественно, и вовсе был холост, и чудесное магнитное поле, возникающее в таких случаях вокруг свободных людей, помогало им в работе, подстегивало.

Но однажды в школу нагрянула комиссия из районо, науськанная, как стало сразу ясно, директором железнодорожной школы, чей брат был вторым секретарем райкома партии, а сам директор жарко ревновал к возникшей славе школы № 1. И комиссия нашла в работе учителей, и лично директора Шамохи, какие-то недочеты, какие – так никто и не понял толком. На все недоуменные вопросы был ответ:

– Вы что, сами не осознаете?..

И пошел слух, что Шамоху снимают.

И наступил день, который запомнился Валентину Петровичу с первых перешептываний в учительской. Да, уже тогда в углу стояла телекамера, подарок военных Шамохе. Сидя в директорской, он мог наблюдать, как ведут себя учителя. Особенно нервничал из-за ее присутствия молоденький учитель географии Костя Калачевский.

Лопоухий, тонкошеий, он все трещал пальцами и произносил обличительные монологи:

– Сплошная липа! В учительской график… в классе график… на фиг график! Там подотрем, здесь… вот тебе и средняя линия успеваемости поднялась до звездных высот… – и, вдруг поймав улыбку Углева, спохватывался: – Ой, думаешь, включена?! – и, отскочив за шкаф с картами, яростно шептал: – Идиотская выдумка! Во всей школе негде спрятаться! – и, вспомнив, что директор может только видеть, а не слышит, говорил уже громче: – Ненавижу директора! Толстяк и дурак! И зачем ему портупейные-тупейные подарили эту штуку? Надо бы мелом объектив забелить.

– Возьми у своей Эммы пудру, – улыбался спокойно Углев.

– Она не моя! – визжал парень. – Она дура!

О, эта Эмма Дулова, худенькая барышня в белом, влюбленная то в него,

Углева, то в Калачевского. Позже она станет женой Кости, но время от времени будет прибегать к Валентину Петровичу в слезах: я предала себя. Она тоже преподавала русский язык и литературу (в младших классах), была бесповоротно на ней воспитана, отсюда ее истерики и блаженные надежды на абсолютное счастье в России. И вот, помнится, разговор двух коллег она и прервала. Вбежала, глаза сверкают, как у кошки: