Гук явился не один, с ним пришёл и Быхоцкий.

— Ты где ж это был, пропавшая душа? — спросил его Стягайло.

— В курене первой сотни, — пожал плечами Быхоцкий.

— Тебя днём с огнём найти не могли. Видел, что отчебучил твой восприемник?

— Знаю. Я уж ему пенял за это.

— Ты что ж, Петро, али забыл, как нас тиранил Серко?

— А при чём тут Серко, — огрызнулся Гук.

— А при том, что он великому государю всегда козни строил и вас, дураков, за нос водил.

— А тебя не водил?

— И мной помыкал, я того не таю.

— Так ты что, о том времени заскучал? Да? Кто тебя в войсковые писари затащил?

— Ну ты. Ну и что?

— Я. Я, дурень, за тебя старался, и Раду уговорил: помощник мне добрый будет. А ты? Впоперёк пошёл. Я завтра сложу с себя атаманство, ты где окажешься? Опять в курене, на своём аршине, блох кормить и вшей давить.

Гук замолчал, видно, угроза кошевого не шутейная была.

— То, что тебе от государя не было подарка, вон с Быхоцкого спрос. Да и не было, так будет, как Бердяев на Москву воротится. Но чтоб из-за этого бунтовать казаков.

— Я не бунтовал, — промямлил Гук.

— А я что, слепой? Твой курень более всех и мутил воду. Мало мы из-за Серко годами на одной рыбе сидели. Ты что, того же хочешь войску?

— Но присланы же деньги на хлеб.

— Присланы. А кем? Великим государем, дурак. Он о Сечи печётся, он наш христианский государь. Не хан, не король, а великий государь наш. А ты зовёшь ему не присягать. Кто ты есть после этого? Кто?

Гук молчал, переминаясь с ноги на ногу.

— Так вот, Петро, ежели завтра ты сызнова затеешь бунт, ей-ей ворочу тебя в прежнее твоё состояние, а там велю войсковому судье судить тебя за неповиновение кошевому атаману.

Меж тем пока Стягайло «перчил» войскового писаря, Нечипор принёс свежежареную рыбу, поставил на стол огромную сковородку.

— Братцы, — не выдержал искуса Соломаха, — давайте поснедаемо, бо кишки слиплись.

— Да, да, да, — спохватился Стягайло. — Худой я хозяин, гостей заморил. Сидайте, сидайте, господа. Нечипор, принеси горилки, чарки.

Все уселись вкруг сковороды, один Гук оставался стоять у двери.

— А ты чего, Петро, — крикнул Соломаха. — Чи, у Бога теля зьив?

— Иди, сидай, бунтовщик, — молвил миролюбиво кошевой.

Гук сел на краю лавки. Стягайло сам разлил горилку по чаркам.

— Ну, за что выпьем?

— Дозволь мне, Иван, — поднялся Соломаха.

— Дозволяю, — усмехнулся кошевой. — Говори.

— Я предлагаю выпить, кошевой Стягайло, за твои клейноды. За твою счастливую булаву.

— Но...

— Погодь, погодь, Иван, дай кончить Гетман Иван Самойлович велел передать, что как только Сечь присягнёт царскому величеству, так и будет там и булава, и бунчук у кошевого.

Стягайло побледнел, столь неожиданно-нежданно свалилась эта весть на него. Весть, которую до конца жизни ждал Серко, да так и не дождался. А он? Только вчера стал кошевым — и вот уже клейноды, символы его настоящей власти и высокой чести, обещаны.

— Ну, Михайло, — наконец вымолвил он взволнованно, — да за это, да за такую весть... Дай я тебя поцелую.

Кошевой потянулся к Соломахе, обнял его, расцеловал, расплескав из чарки горилку.

— Э-э, где пьют, там и льют, — сказал весело, снова наполняя её. — Пьём, братцы.

После второй чарки кошевой поднялся, прошёл к Гуку, полуобнял его.

— Эх, Петро. Нам ворочают клейноды Ты хоть понимаешь, что это значит?

— Понимаю, атаман, понимаю.

— А коль понимаешь, зачем же мне палки в колеса? Петь? А?

— Прости, Иван, бес попугал.

— Крестом его, окаянного, крестом гони прочь от себя, Петя. Я прощаю тебя, но и ты ж на меня сердце не держи.

Назавтра дивились казаки, как войсковой писарь, взобравшись на степень, стал звать казаков к присяге. И сам вместе с кошевым и есаулом пошёл первым целовать крест великому государю на верность. А за ним и его курень.

Сечевому попу отцу Арсению в тот день подвалило работы, ибо крест, который целовали казаки, держал в руках ор и каждому, осеняя крестом, говорил нравоучительно:

— Не порушь креста, сын мой, не бери греха. Где крест, там сила, где грех, там нечистый.

К вечеру крестоцелование окончилось и кошевой распорядился выдать каждому присягнувшему по доброй чарке горилки. Атаманы-молодцы пили, а выпив, пеняли:

— Ось с цего треба було и починаты. Га-а!