— Бог миловал, государь, — усмехнулся Голицын, перекрестившись. — Тьфу-тьфу.

— Влазные, князь, это деньги, которые заставляют платить новоприводимых в тюрьму людей. Представляешь? У человека горе, его волокут за решётку, так он же ещё и должен платить влазные.

— Ну а если нечем платить?

— Разденут снимут последнюю сорочку.

— А кто берёт то?

— Да тюремные же сидельцы.

— Не нами заведено, государь.

— Не нами заведено, но нами будет отменено, князь. Пиши, — опять обернулся государь к подьячему: «Впредь тюремным сидельцам влазного с новоприводимых людей, которые посажены будут на тюремный двор и за решётку, брать не велю. Сей указ зачитать во всех тюрьмах сидельцам и исполнять неукоснительно. Нарушителям — батоги и кнут». И ещё, Василий Васильевич, очень уж неприлична форма челобитных, ну вот пишут «чтобы государь пожаловал, умилосердился, как Бог». Ну что это?

— Фёдор Алексеевич, так испокон велось.

— Для чего?

— Чтоб твои подданные чувствовали трепет пред тобой.

— Ты подумай, князь, но чтоб более с Богом меня не сравнивали. Мало того, что сим нарушается заповедь Господня, где он заповедовал не поминать его имени всуе, но и для меня как в насмешку звучит сия форма. Не велю более в грамоте писать это. Не велю. Мне неприятно. Невместно.

— Но как отучить людей?

— Напиши указ, я подпишу. А буде не дойдёт, заворачивай челобитные с таким неприличным обращением, вели переписывать.

— Хорошо, государь.

— И ещё, надо строго запретить в приказных избах, допрашивая священников, допытываться о грехах кающихся. Сие есть святотатство.

— Сей указ, Фёдор Алексеевич, должен и патриарх подписывать.

— Я скажу Иоакиму. Надеюсь, и он подпишет. Ты только заготовь его, Василий Васильевич.

Родная тётка царя Татьяна Михайловна в Думе не появлялась, но её вполне устраивала роль советчицы в верхней горнице. Со дня воцарения Фёдора она не оставляла надежды на вызволение Никона из ссылки, с которым дружила ещё до его опалы. Но в первые годы царствования Фёдора, если тётка заводила о Никоне речь, юный царь ссылался на патриарха Иоакима.

— Что ты, тётушка, патриарх на сие серчать будет.

— Ну и что? На сердитых-то воду возят. Посерчает, посерчает, да и перестанет.

— Нет уж. Он может меня благословения лишить. Обождём лучше. Повременим, Татьяна Михайловна.

А тут после женитьбы, когда царь в лета вошёл, неожиданно явился у царевны союзник по этому скользкому делу, да не из дремучих бояр, умевших в Думе лишь поддакивать да носом клевать от скуки, а один из образованнейших людей на Москве, а именно Симеон Полоцкий.

Подтолкнула Полоцкого на союз с царевной ссора его с патриархом. И началась она с пустяка, о котором вскоре и забыли оба. После одной из служб патриарха, на которой был Полоцкий, он и скажи Иоакиму:

— Святый отче, в молитве ко Пресвятой Троице вы говорите «посети и исцели немощи наши», а надо говорить не «наши», а «наша». Замечание оскорбило до глубины души патриарха.

— Ты кого учишь? — стукнул посохом Иоаким, насупив грозно брови. — Молокосос!

С того и пошло. Узнав, что в кремлёвской типографии набирается сочинение Симеона Полоцкого, а не Святое Писание, Иоаким гремел перед государем:

— Это что же деется, сын мой?! Типография за государем, а в ней вместо Библии печатают Бог весть что.

— Но там хозяйствует Самуил Емельянович, и я не думаю, что он станет печатать Бог весть что, — отвечал тихо Фёдор Алексеевич. — Он умный человек.

— Этот «умник» сует свой нос, куда его не просят, а в государевой типографии вместо церковных книг печатает самого себя.

— Эту книгу я разрешил ему печатать, святой отец.

Но и эти слова государя не остудили гнев патриарха, он ушёл, сердито супя брови.

Фёдор Алексеевич не решился передавать этот разговор Полоцкому, дабы не огорчать своего старого учителя, и даже не стал спрашивать, что там за книгу он печатает. Царь знал, что первый экземпляр любой книги обязательно будет принесён к нему. А сказав патриарху о том, что он сам разрешил печатать эту книгу, государь малость слукавил, и то с единственной целью — умирить гнев святого старца. Его всегда огорчали ссоры, случавшиеся между окружавшими его людьми.

— Федя, — не унималась Татьяна Михайловна, — ты не знал Никона, а я возросла при нём, это святой человек, а ты его мучишь в тесноте и обиде.

— Но, тётушка, что я могу сделать, если патриарх о нём и слышать не хочет.

— Иоаким потому о нём слышать не хочет, что Никон умнее его. Иоаким боится, как бы он у него патриаршество не отнял. Полноте, на что оно ему ныне.

— Но ведь Никон, сказывают, до сих пор себя патриархом считает, хотя ещё в шестьдесят седьмом году Собор снял с него патриаршество.

— Господи, что ты слушаешь сплетни, Федя. Несчастному старику уже далеко за семьдесят. Его просто к Москве приблизить надо, дабы умер в тепле и заботе нашей. Поверь, он того заслуживает. Ещё до твоего рождения во время морового поветрия именно благодаря Никону многим удалось от смерти спастись.