— Сжечь, сжечь, — закивала Дума.

— Но там с Аввакумом ещё сидят сидельцы, как с ними?

— То всё одного поля ягоды, государь. Сидят с ним Лазарь, Епифаний и Никифор [47] , тоже злостные раскольники. И этих нечего жалеть, — твёрдо сказал патриарх.

Дума согласно затрясла бородами: сжечь. Все смотрели на государя, которому надлежало либо утвердить, либо отвергнуть приговор.

— Я много думал об этом человеке, — заговорил Фёдор Алексеевич. — Мне видеть его не довелось.

— Невелика потеря, — заметил Иоаким.

— Но вот недавно мне было передано письмо от него, в котором он, именуя себя провидцем, услыхал якобы с неба, что отец мой на том свете был подвергнут ужасным мучениям и что-де этим он искупил свои преступления.

— Это об Алексее Михайловиче так? — вскочил с лавки Хованский. — О нашем тишайшем государе?

Дума с возмущением подхватила: «Сукин сын!», «Пёс премерзостный».

— И ты его жалеешь, государь?

— Далее он требует своего освобождения, — продолжал Фёдор, переждав шум, — чтобы он лично мог истребить все исчадия сатаны.

— Ну вот видишь, государь, — заговорил патриарх, — сей человек сам сатана. Если его ещё и выпустить, то он раздует костёр на всю державу.

— Да нет, выпускать я его не думаю. Мне просто хотелось разобраться, откуда у человека такая уверенность в своей правоте.

— От дури, государь, от самодурства, откуда ещё. Алексей Михайлович много лет с ним разбирался, сколь сил на него положил. А проку? И он же ещё в письме называет его преступником. Да за одно это...

— Ладно, святый отче, раз Дума в един голос приговорила Аввакума, я согласен. Ибо если б я заступился за него, то огорчил бы невинную душу покойного батюшки. Быть по сему! Аутодафе.

И в приговоре Думы было сказано: «...за великие на царский дом хулы».

Неистовый Аввакум томился в земляной тюрьме в Пустозерске, крохотном поселении, приютившемся у озера Пустое в низовьях Печоры. Жена его Настасья Марковна с детьми жила на Мезени, и Аввакум умудрялся писать ей письма, не давая пропасть ни одному клочку бумаги, попадавшему к нему в темницу. Было в Пустозерске ему много сочувствующих, как и принято у русских сочувствовать страдальцам, и именно они тайно передавали в темницу Аввакуму всё потребное для писания. И если Мезень была недалеко, то Москва и Боровск за тридевять земель, но и туда доходили записки апостола раскола с ободрением и поддержкой умирающим сёстрам боярыне Морозовой и княгине Урусовой.

Сидели вместе с ним и его ярые последователи Епифаний, Лазарь и Никифор. Епифанию и Лазарю за проповедование раскола в Москве ещё были отрезаны языки. Но палач, исполнявший приговор, видно, пожалел несчастных и отрезал лишь кончики. А когда их привезли в Пустозерск и всё зажило, они вдруг заговорили. И староверы разнесли весть о чуде, свершившемся с мучениками, у которых по промыслу Божию «отросли новые языки». Слух дошёл до Кремля, и по приказу Алексея Михайловича был послан в Пустозерск капитан с наказом проверить: так ли это? И если Епифаний и Лазарь действительно обрели дар речи, то повторить казнь, вырвав языки под корень.

Казнь сия нелегка и для палачей была: приговорённого надо связывать, разжимать рот, который он стискивает до хруста в зубах, вставлять меж челюстями распорку, дабы не смог сомкнуть их казнимый, потом ловить ускользающий язык, вытягивать его. Тут хошь не хошь употеешь, и до того озлишься на несчастного, что не то что язык — башку б ему оторвал. И капитан стрелецкий тоже человек, пока вырывали языки, до бешенства довели беднягу. Епифаний тут же потерял сознание, а Лазарь, едва развязали его, осенил капитана двуперстием.

— Ах ты скотина! — взревел как раненый бык капитан. — Отрубите ему, к чёрту, руку! Ну! Что стоите, олухи?!

Палачи знали, что по указу лишь языки вырвать полагалось, оттого и мешкали. Тогда капитан сам повалил Лазаря и в два счета отрубил ему кисть правой руки.

— Вот тебе за двуперстие, пёс!

Но как потом говорили раскольники, и отрубленная рука Лазаря сложила пальцы в двуперстие. Не покорилась извергу.

— Дурачок тот капитан, — говорил после Аввакум. — Лазарь его благословлял, за его погибшую душу молился, а он длань ему отсёк, малоумненький.

Лазарь после этого ничего сказать не мог, мычал лишь, а Аввакум всегда точно переводил его мычание. И тут спрашивал:

— Ведь верно, Лазарь, что ты благословлял заблудшего?

— А-а-а, — мычал, согласно кивая головой, Лазарь, весьма довольный, что хоть Аввакум понимает его мычание.

Аввакум ни себе, ни своим соузникам не позволял время впусте и в яме проводить. Если не спал, то писал, если не писал, то молился. Молился истово, с поклонами, с припаданием к земле. Если читал «Отче наш», то не менее пятисот раз подряд, и столько же поклонов совершал, под конец падал на землю, распластываясь на ней в полном изнеможении. И откуда только силы брались у апостола раскола, когда всё питание состояло из полутора фунтов хлеба и кружки кваса. В первые годы сидения он как-то несколько недель отказывался принимать и эту скудную пищу, изнуряя свою плоть, и вдруг стал чувствовать, что сам увеличился в размерах, что Бог вложил в него все свои творения, и он тогда написал царю Алексею с нескрываемой гордостью: «...живя на свободе, ты владеешь одной Россией, а мне, пленному, Христос дал небо и всю землю». Ни на одно своё послание царю Аввакум не получил ответа, но зато сторонники его размножали эти письма в огромных списках, зачитывая до дыр.