— Толи не понимаю. Всё сделаем аккуратно, Иван Михайлович, не боись.

Андрей с огромной охапкой дров ввалился через низенькую дверь в избушку, принеся за собой с улицы клуб холодного воздуха. Бросил охапку у печи, где отец его, Артамон Сергеевич Матвеев, встав на колени, раздувал огонь.

— Прихлопни плотней дверь, сынок. Шибко по низу тянет.

Андрей, отряхнув руки, вернулся к двери, приоткрыл её и с силой захлопнул.

— Забухла, вот и плохо закрывается.

— Это оттого, что ночью леденеет, а днём, как печь затопим, оттаивает. Вот и бухнет дерево-то.

Растопив печь, Артамон Сергеевич разогрел вчерашние ши, поставил в чугунке на стол, положил две деревянные ложки, пригласил Андрея:

— Садись, сынок, пообедаем, что Бог послал.

Увы, было у них скудное пропитание: пустые щи да чёрный хлеб, иногда рыба, а то и оленина. Андрей снял шапку, бросил её на ложе, сел к столу, не снимая полушубка, так как в избушке было ещё холодно, глинобитная печь не скоро нагреется.

Перекрестились оба, пробормотали «Отче наш», взялись за ложки. Разломив кусок хлеба, Артамон Сергеевич больший подвинул Андрею.

— Ты растёшь, тебе больше надо.

В том, что сынишка делит с ним невзгоды ссылки, Артамон Сергеевич только себя винил, хотя мальчик никогда не попрекал его этим. Терпел вместе с отцом и голод и холод, а когда укладывались спать, вместе влезали под один тулуп, часто сын просил:

— Расскажи, батюшка, как ты пушки спасал.

— Это, сынок, под Львовом было, — начинал Артамон Сергеевич, в который уж раз, рассказывать о своих воинских подвигах, — солдаты, стрельцы все разбежались, пушки и ратные припасы прямо в степи побросав. А боярин Батурин мне и говорит: «Сбереги пушки, Артамон, не отдай неприятелю, позора ради». А сам с войском скорым ходом и пошёл. Вот и повисло у меня на шее пятьдесят девять пушек, сынок, а народу горстка. Коней мало. Иногда самому вместо лошади приходилось впрягаться. Ан ни одной неприятелю не оставил, все до одной доволок, сначала до Белой Церкви, а там и до Москвы.

— А как князя Трубецкого спас, расскажи, батюшка.

— Я ж тебе уже рассказывал, сынок.

— Ну ещё расскажи, батюшка.

— Ладно, — сдавался Матвеев и, помолчав, продолжал: — Князь Трубецкой Алексей Михайлович собрался с войском идти на черкасские города, а ратные люди его учинили бунт: «Не хотим идти!» Он им грозить, они его схватили и убили бы. А тут ко мне прискакал его денщик: «Артамон Сергеевич, спасай князя, убивают». Ну, я на коня, поднял стрельцов и туда, разогнал бунтовщиков, спас Алексея Михайловича.

Всю свою жизнь прошлую пересказывал Артамон Сергеевич сыну, дабы знал и гордился он родом своим. За пять лет ссылки едва ль не наизусть уж знал мальчишка про отца, а всё просил:

— Расскажи, батюшка.

Однажды летом с улицы пришёл Андрей с разбитой губой.

— Это где ж ты поранился, сынок?

— Не поранился, подрался.

— С кем?

— С сынишкой протопопицы Марковны.

— За что?

— А чего он дразнится.

— Как?

— Нехорошо дразнит.

— Ну как всё-таки?

— Кричит: боярин-боярин, брюхо ошпарил. Ну я и дал ему.

— Он тебе тоже не спустил, я вижу.

— Всё равно я ему больше наподдавал.

— Нехорошо, сынок, сироту обижать, нехорошо.

— А что он дразнит.

— Может, от обиды и дразнит. Его-то отца протопопа Аввакума надысь сожгли с Пустозерске. Ему и обидно, ты-то с отцом живёшь. Так что не надо с ним драться, сынок.

— А если он будет опять дразнить?

— Не обращай внимания, как будто это не до тебя касаемо. Подразнит, подразнит да и перестанет. Не будешь обращать внимания, он и перестанет дразнить.

— Но мы ж теперь не бояре.

— Ну и что? То, что у меня боярство отобрали, то временно. Дай срок, воцарится Пётр Алексеевич — всё нам воротят. Всё, сынок. Потерпеть надо.

— А если не он воцарится?

— Он, сынок, он должон. Иван, тот дурак, не должны его на царство ставить, погубят державу.

И хотя Артамон Сергеевич говорил это сыну твёрдо и убеждённо, в душе копошилось сомнение: «Ох, кабы Милославские не извели мальчишку, Сонька-стерва на всё может пойти, случись что с Фёдором». На это «случись, что с Фёдором» Матвеев все пять лет ссылки уповал, только что вслух не говорил (грех!). Ещё тогда, в Москве, сразу после смерти Алексея Михайловича он Фёдору недолгий век ворожил. Помирал ведь почти отрок, и слепому видно было: не жилец! Ан, вишь, как обернулось, уж шесть лет царствует, и вроде неплохо — с поляками перемирие продлил, с турками замирился. Видно, не дурак. И всё равно, грех, конечно, но ждёт Артамон Сергеевич конца царству этому, ждёт, хотя даже себе признаваться в этом не хочет.

В ссылке времени свободного много, но не терял его Артамон Сергеевич даром. Сына грамоте учил: читать, писать, и даже латыни. А сейчас, когда уж шестнадцать лет минуло отроку, велел штудировать книгу Юрия Крыжанича «Политические думы», которую чудом удалось тогда утаить от обыска и конфискации. Читать всегда вслух велел, чтоб не только в смысл вникал отрок, но и в чтении наторивался, да и спрашивал бы отца, если что непонятно.

— Садись-ка к каганцу, Андрюша, да бери книгу, читай, — сказал Артамон Сергеевич после скудного обеда.