Бурнашов связываться с правоохранителями не стал, поскольку, сражённый приговором взорвавшейся звезды, был ослеплён мыслью, что если Сашенька не вернётся к нему, то и жить незачем. Щупая ногами пространство, он убрёл в сторону и сел переживать случившееся в одиночку.

Пожалуй, полчаса мужики бродили по площадке, не зная, что предпринять, участковый порывался уехать домой пахать огород, но не заводился мотоцикл, а сделать это с толкача одному никак не удавалось, помогать же никто не захотел. Не только Бурнашов — все ощущали себя приговорёнными к смертной казни и теперь мучительно ожидали своего часа.

Потом дежурный по аэродрому сходил в сторожку и вынес три литра парного молока.

— Пейте, — попытался он скрасить трагические минуты. — Утренний удой. Не выливать же теперь...

И поставил банку на стол, укрытый от дождя и солнца добротным навесом из самолётного дюраля.

Уволенные правоохранители посмотрели на него как на чумного, и к молоку сначала не притронулись. К тому же ясашный особой чистоплотностью не страдал, поэтому в банке плавали мухи. Однако Бурнашов, привыкший к драматическим развязкам, первым отошёл от шока и, будучи голодным со вчерашнего дня, выловил мух пальцем, выпил свою долю — треть банки — и опять отдалился. Гохмана не кормили вообще больше суток, поэтому он попросил у дежурного хлеба и с удовольствим выхлебал литр вприкуску, чем и пробудил аппетит у Кошкина. Вечный холостяк был всегда голодным, однако пытался сохранить прокурорское лицо и будто бы через силу допил остатки. И только распалил аппетит и своё глубокое разочарование.

— А ничего в ней особенного и нет, — заключил он. — Баба и есть баба: на экране сладкая, а по жизни — сволочь вроде Дуськи Сысоевой.

— Ещё она ест, пьёт, — добавил мудрый ясашный человек, — и, значит, в сортир ходит. Вы думали, не ходит?

— И матерится, как мужик! — восхитился Гохман. — Вот уж чего не ожидал! Как её целовать-то после этого?

— Сам начал! — у Кошкина неприязнь к участковому ещё не перекипела. — Как ты её назвал и куда послал?

— Она первая послала! — отпарировал тот. — В кино поглядишь — и слов-то таких знать не должна.

Прокурорский следователь сдёрнул галстук, содрал пиджак и развалился на широкой лавке.

— Уволили, да и хрен с ним! Надоело! Какая-то артистка самим губернатором командует! Не переживай, фашист! Я так — в адвокаты пойду. Давно хотел слинять.

— А я к дочерям в фатерланд уеду. — Гохман повесил на гвоздь фуражку, автомат и стащил фуфайку. — Плевать на эту пенсию!

Бурнашов ещё некоторое время посидел в гордом одиночестве, после чего вернулся к мужикам за стол, снял автомат и стал вертеть его в руках.

— Повесь оружие, — предупредил участковый. — Заряжено.

— Может, и впрямь застрелиться? — обречённо спросил он. — А что? Единственный раз удовлетворю женщину мужским поступком. Возможно, и Сашенька обрадуется.

— Ещё чего... — Гохман отнял автомат. — Нечего поважать! Теперь ясно, почему с артисткой никто не спит.

— Будем жить, мужики! — провозгласил счастливый ясашный человек. — Вы только посмотрите: весна, птицы

поют... У меня с прошлого года медовуха осталась. На всякий случай берёг. Напиток дамский, но всё-таки...

— Так чего молока принёс? — взвились пострадавшие правоохранители. — Тащи! И закуси! Жрать охота!

Медовуха хоть и была мутной, некрепкой, но после первого стакана все взбодрились, а Гохман опомнился и толкнул Бурнашова.

— Зови своего Колюжного, учёный! Чего он в траве сидит? Арестов сегодня не будет.

— Колюжный не сидит, — с завистью сказал тот. — Он летит!

— Колюжный? — насторожился Кошкин.

— Ты не напрягайся! — обрезал участковый. — Ты уже адвокат.

— А он здесь?!

— Был здесь и улетел, — с удовольствием признался Бурнашов.

— На чём улетел? На метле верхом?

— Нет, со спасателями.

Прокурорский сначала оцепенел, затем потряс головой, пытаясь сообразить.

— И его Неволина... взяла на борт? Но когда он заскочил?

— Да не взяла, — успокоил счастливый ясашный. — Прицепился к шасси и, как репей, полетел рассеивать семя...

— Напугал, — Кошкин облегчённо вздохнул. — Подумал — у меня провалы, затмение... А почему я не заметил?

— Вы цапались, как два мартовских кота! — ухмыльнулся Бурнашов.

— Ладно, учёный, сам-то на коленях стоял, — обиделся прокурорский. — У тебя чего, и в самом деле гарем? Шесть жён?

— Ну, не в один раз, сам понимаешь. На протяжении всей жизни алименты платил... Всё искал...

Медовухи хватило ещё по стакану.

— Неужто из шести ни одна не запала в душу? — доверительно спросил Гохман.

— Да они все западали, — Бурнашова пробивало на слёзы. — Но, понимаешь, я паять люблю, конструировать, придумывать... А они любят не изобретателей, а изобретательных мужчин.