– Во, я и говорю - везунчик я, вы у меня есть с Витьком и коза-дереза, а ты не занудный, а разумно-душевный.

Попала в больницу, два дня - и уже не вышла всеми любимая третья бабуля - Антоновна. Сынок её, приехавший на следующий день, ходил как потерянный, а на кладбище долго стоял над свежим холмиком, не видя и не слыша никого.
– Виноват, ой как же я перед матерью виноват!
– горевал он вечером. Проняло мужика - слушая собравшихся помянуть его мамку, он все больше мрачнел, узнал-то много нового и хорошего про неё. Хватило мужества встать и признаться в этом перед людьми, жившими с его матерью бок о бок и видевшими её сердечность.

– Ты шибко-то не убивайся, ей теперь совсем хорошо, ничё не болит, а то, что осознал, так она там радуется, сердце твое очерствевшее проняло, значит, не совсем пропашшый!-подвела итог баба Рита.

Сынок пробыл в городе до девяти дней, домик мамкин продавать не стал-сказал приедет по теплу и будет всё лето в нем жить. Все свои не такие уж большие накопления она конечно же, завещала своим названным внукам - Аверченкам.

Алька, державшаяся на людях, поздно вечером, когда детки уже спали - Мишук уезжал утром, а Настюшка в ночь - расплакалась:

– Саш, все понимаю, они стареют, но как же тяжело их отпускать! Она же меня глупую, беременную, с первых дней и приняла, и полюбила. Минька у неё на руках вырос, мне папашку родного не жалко, а Антоновна... она же двадцать два года, без пары месяцев, была с нами. Они так быстро постарели, мамки наши уже в годах, тяжело как.

– Алюнь, никто этого не может избежать, что дед, что Антоновна. Думаю, наши детки продлили их невеселую жизнь, вспомни только, что Настька у неё вытворяла, а Антоновна лишь посмеивалась. Наши дети их любили искренне, не за что-то, они это тоже видели и ощущали. Не плачь, жена моя непредсказуемая, они этот слезопад не одобрили бы...

– Чаго этта ты, Альк, рявешь, як бялуга, чаго зазря ноешь, у мяне жеж усе хорошо!
– пробурчал Авер с дедовскими интонациями.

Алька улыбнулась сквозь слезы:

– У тябе не выходить, от сынок мой, Ванька, этта да, могёть як я гаворить! Саш, может, летом у Чаховку дойдЕм?

– Дойдем, дойдем, сродственникам усем Хвилиппа покажем, кажуть у Цвятковскую родню пошел!

В дверь спальни стукнул Мишук:

– Можно? Мам, не плачь, самому тошно, а чаго этта вы як дед гаворите?

– Иди сюда, мальчик наш сурьёзный!!

Мишук сел посредине, мамка тут же прижалась к нему, а батя обнял за плечи.

– Ребёнок, а плечики-то у тебя, ширше, чем у мяне у этом возрасту.

И долго сидели Аверы, обнявшись, вспоминая дедовы словечки, Минькины проделки...

Кошки у Антоновны, едва завидев его - разбегались. Нет, он их не мучил, а схватив в охапку, не желал отпускать, несмотря на громкое мяуканье и царапины.

– Ну любил я их так сильно, знал же, что убегут и не появятся, вот и держал изо всех сил, - смеялся сын.
– Родители мои, я что хочу сказать-то? Я вас люблю, вы у меня такие...
– он помолчал, подбирая подходящее слово...

– Клёвые, Минь?
– хитренько посмотрела на него из-под обнимающей её руки Алька.

– Да, мам, самое мое любимое слово, точно - клёвые. Пошел я спать!

Ребенок ушел, а Аверы сидели, обнявшись.

– Какого мы с тобой, Альбина Михайловна, сына вырастили, самому завидно, я в его возрасте намного дурее был.

– Ну так, папин пример перед глазами, он-то тебя за два дня распознал, а потом уже автоматически подражать начал, ты хитрушка. Я же помню, как после твоего появлени, отошла на второй план у сыночка. Хотя, знаешь, как боялась, что ты как-то изменишься...