Никакой крови не было, только вода помутнела, и всё.

Крутиков вывел второго пленного, тот ослеплённо заморгал — слишком ярким показался свет тёплого летнего дня после сумеречного грязного трюма, — задрал голову, и капитан ткнул его кулаком в спину:

— Пошёл! Иначе доброта наша на этом кончится — я застрелю тебя!

Он подтолкнул пленного к лееру, за которым плескалась онежская кудрявая вода. Пленный сделал несколько неловких шагов.

Тут Крутиков обратил внимание, что на ногах у пленного — вполне сносные, хотя и заляпанные грязью кожаные сапоги, не «брезентуха» какая-нибудь, — в годы Гражданской войны часто шили сапоги из брезента, поскольку другого материала не было, и он скомандовал горласто, боясь, что пленный уточкой перевалится через леер и нырнёт в воду:

— Стой!

Пленный остановился.

— Ну-ка, ну-ка, покажи мне свою обувку. — Крутиков присел на корточки, чтобы получше разглядеть сапоги.

Сапоги были справные, пошитые толковым мастером — видно, сняты с какого-то офицера, — сидели на ноге как влитые.

— Снимай сапоги! — скомандовал Крутиков.

Пленный сдёрнул один сапог, потом освободился от второго. Затем, ни говоря ни слова, подошёл к лееру, переступил через провисший тяжёлый трос и, с силой оттолкнувшись от борта, прыгнул в воду.

Плоско прошёл под водой — сверху с палубы парохода была видна его спина, ещё мелькали светлые босые пятки, которыми он усердно молотил, и вынырнул из воды уже у самого берега.

— Ловкий парень, однако! — одобрительно произнёс Крутиков, подхватил трофей, хотел было сразу сунуть в мешок, но слишком уж грязные были сапоги, и он решил их вымыть.

Засек взглядом матроса с ведром — тот ловко швырнул мятую жестяную посудину в Онегу и вытащил полное ведро воды, — пристал к нему:

— Одолжи-ка ведёрко!

— Зачем тебе?

— Сапоги помыть.

— Для сапог нужно помойное ведро, а у меня такого нет, — недовольно пробурчал матрос.

Когда матрос ушёл, повесив ведро с верёвкой на крюк, Крутиков проворно метнулся к нему, намотал верёвку на руку и швырнул ведро за борт. Не знал он, что швырять ведро в реку надо умеючи, вверх по течению, а Крутиков швырнул его просто от борта. Хорошо, запас верёвки был намотан на руку порядочный — ведро рвануло, и Крутиков чуть не вылетел за леер, едва удержался на ногах. Выматерился. Ведро, угодив в тугую встречную струю, подпрыгнуло высоко, это, собственно, и спасло Крутикова, он дёрнул верёвку к себе, и ведро с грохотом опустилось на палубу монитора.

Попытка вымыть сапоги не удалась. Пришлось их засовывать в мешок грязными.

Караван из двух мониторов и одной боевой миноноски продолжал двигаться по Онеге дальше.

При упоминании фамилии Скоморохова у Миллера начинали невольно ныть зубы. Стремительный, как колобок, удравший из дома и теперь опасающийся преследования деда с бабкой, Скоморохов появлялся то в одном месте, то в другом — то у рабочих в депо, то в порту у грузчиков, то в Соломбале у рыбаков, и везде вещал — он очень хорошо вещал, этот левый эсер — заслушаться можно было.

Направленность его речей была антимиллеровская — Скоморохов предлагал сместить северного губернатора, превратить его в навоз.

К Миллеру попросился на приём начальник контрразведки — зная, что генерал его службу не любит, полковник, возглавлявший отдел, появлялся в кабинете Миллера крайне редко.

— Давайте мы уберём этого крикуна, — предложил он Миллеру, — одно движение, всего одно — и кукарекать Скоморохов будет совсем в другом месте.

Брови на лице генерала взлетели вверх.

— Насилие? — спросил он резким, каким-то петушиным голосом. — Нет, нет и ещё раз нет! Этого допускать нельзя. Никакого насилия! На этого крикуна неплохо бы напустить своего петуха, типа мурманского Юрьева, и тогда всё будет в порядке.

— Юрьев на это не пойдёт, — заметил начальник контрразведки. — Не понимаю только, зачем его оберегают англичане. Берегут, будто он племянник королевы.

— А я и не сказал, что это должен быть Юрьев. Я сказал — типа Юрьева... Какой-нибудь крикун, похожий на попугая.

— Если Скоморохова не изолировать — вам придётся включать его в состав правительства, — предупредил начальник контрразведки.

Общество в Архангельске неожиданно разбилось на три части: правые — это так называемое оборонческое крыло, сторонники создания могучей северной республики, ничего общего не имеющей с Россией; центр — это обычное колеблющееся болото, ни нашим, ни вашим, с одной лишь программой — уцелеть бы самим; и левая часть, готовая сложить знамёна и сдаться — пораженцы, менее всего привечаемые Миллером. Скоморохов прыгал по всем трём островам, как кулик по трясине, даже лапы себе не замачивая — передвигался, будто посуху.