Шрифт:
Моча наконец-то иссякла. Аккуратно застегнув ширинку, товарищ Сундуков, глядя вдаль, на зарево, произнес:
— Ну что ж, вот, кажется, и пришла, Витек, пора прощаться. Не скрою, говорю эти слова с болью, потому как предчувствую: без меня ты пропадешь. Утешает мысль о том, что если ты и пропадешь, то пропадешь за Родину. Верю. Заранее горжусь. С хутора приказываю уходить без промедления. Своему шакалу очкастому передай: попадется под горячую руку — шлепну, не задумываясь. Ну — будь!..
Мы крепко, со слезами на глазах, обнялись.
— Пора! — посмотрев на компас, решительно сказал товарищ старшина.
Поглядывая на часы, служившие ему компасом, старшина зашагал вперед, на полымя, а когда шагов через пятьдесят красно-синяя секундная стрелочка вдруг замерла, отстегнул от пояса саперную лопатку и, бдительно оглядевшись по сторонам, прошептал:
— Похоже, здесь!
Когда он закопался уже по грудь, я все-таки не удержался и спросил:
— Вы это… вы, товарищ старшина, чего делаете?
От неожиданности услышанного он даже распрямился.
— А где же твоя солдатская смекалка, рядовой Мы?! — покачал Сундуков мудрой своей головой. — Ведь если по земле нельзя, а по небу нет никакой физической возможности, остается один выход…
— Прокопаться под поверхностью! — пораженный простотой и одновременно гениальностью старшинского замысла, пробормотал я.
Вот так под покровом ночи, посреди капустного поля наша боевая группа «а» разделилась на две. Группу «а-примо», взявшую под землей курс на Вюнсдорф, на штаб Группы Советских Войск в Германии (ГСВГ), возглавил товарищ старшина Сундуков. Группу «а-секондо» — оставшуюся дожидаться возможного утреннего открытия дороги возглавил ваш покорный слуга — рядовой М.
Трудно, да что там трудно! — практически невозможно передать простыми человеческими словами те чувства, которые обуяли меня, когда я, встав на колени, заглянул в космически бездонную глубину ночного подкопа. Пожалуй, только стихи, сочиненные мной многие годы спустя, способны, хотя бы в какой-то степени, выполнить эту задачу. Вот они:
Баллада о пропавшем без вести. На ладони поплевал и взялся. Вот уже по сердце закопался. Вот уже — глядите! — с головой скрылся, как в окопе под Москвой. До зари под звяканье металла глина из могилы вылетала. Это было в среду. А в четверг полетело воронье наверх из железа клювы — вбогавдушу!.. В пятницу — клубами дым наружу из могилы странной повалил! Я нагнулся и что было сил гукнул вглубь, во тьму… Но мне на это никакого не было ответа: ни плевка, ни свиста, ни рожна, ни покрышки, Господи, ни дна…
Увы, увы! — вместо того, чтобы скоротать ночь в кустах, я вернулся в гаштет с красным фонарем над входными дверями. Мало того, прямо какой-то черт меня дернул вернуть Хромому Паулю три несчастных пфеннига, которые я задолжал ему еще тогда, в юности, той самой злополучной ночью, после которой этот коварный фриц притащил забытые мной и Колькой-Артиллеристом автоматы на КПП.
— Данке шен, дорогой геноссе, за твое гомерическое долготерпение! сказал я, выкладывая на прилавок три маленькие монетки (монетки, опять монетки!..) по одному пфеннигу.
Когда до Хромого Пауля дошел наконец смысл происходящего, он, дико всплеснув руками, завопил:
— Это зовзем-зовзем-зовзем-зовзем карашо, тфаю мать, на куй, таварич!
И просияв, выставил мне от фирмы литровую бутылищу «корна» (кукурузная, пропади она пропадом, водка — прим. Тюхина). Вот она, падла, меня и погубила!
Бог его знает, может туман над дорогой и впрямь рассеивался на заре, но я этого как-то не заметил. Во всяком случае в голове у меня все окончательно помутилось. И вообще. Или корн оказался какой-то не совсем такой. Не знаю. Не помню. Помню, как втроем пели «Катюшу». А потом мы с Матильдой оказались почему-то на белом рояле и тоже какое-то время пели. А потом и вовсе плясали обнаженные. Тьфу, и вспоминать-то противно!.. Зачем-то падали с ней вдвоем на колени перед благородным Паулем… Григория Иоанновича помню. Помню, как он ползал на карачках передо мной, умоляя куда-то смываться пока не поздно. «Минхерц, — кричал он. — Да вы что, совсем уже узюзюкались и озвезденели?!»
Короче, ближе к вечеру в спальню Матильды со страшным грохотом вломились эти выродки: Гибель, Гусман, Иваненко, Петренко и Сидоров.
— Хенде хох! — хором вскричали они.
Вот так меня и взяли совершенно, извиняюсь, голенького, господа.
Глава семнадцатая. И разверзлись хляби небесные…
Когда я проснулся, проклятый вой продолжал раздаваться в ушах: «Улла… улла… улла… улла…»
Г. Уэллс. «Борьба миров»Господи, до чего же все, в сущности, одинаково, скучно, до истомы, как у нынешних корифеев, бездарно!.. — слепящий свет рефлектора, сменяющие друг друга, но по сути ничем друг от друга не отличающиеся, следователи, и вопросы, вопросы, вопросы, вопросы…
— Фамилия?
— Имя?
— А если честно, как левинец — левинцу?
— Куда вы дели труп зверски замученной вами Христины Адамовны Лыбедь?
— А где же тогда Виолетточка?
— Кто взрывал пищеблок?
— Назовите инициалы этого Шопенгауэра.