Впрочем, что я говорю! — не из собора, нет. Слева от главного входа табличка с титановыми — на века! — буквами:

СОВЕСТЕЧИСТИЛИЩЕ

Хотя кресты на куполах — в целости и даже свежевызолочены.

У дверей двое в черных очках проверяют пропуска. Ничего себе мальчики: в кожаных куртельниках, с шеями.

Или в габардиновых плащах?..

Убей бог, не помню. Кажется, все-таки в куртках, потому как, вроде бы, — лето. Вроде бы… Я ведь уже, кажется, говорил, что погоды там ни плохой, ни хорошей — для меня лично как бы и не было. Все эти дни да что там дни — недели, месяцы, годы! — все это, если так можно выразиться, время мне было — ни холодно, ни жарко. А уж если совсем начистоту, как товарищу Бесфамильному, то и не особенно уж и больно. Даже когда этот амбал Афедронов, хыкнув, перешиб мне только что загипсованную ногу. Мне было никак. Я ведь, сказать по совести, и супругу-то почти не вспоминал. Почему — это уже другой вопрос. Совсем другой. И чтобы уж к этой теме больше не возвращаться, скажу вам вот что: русский человек, он ко всему привычный — и к революциям, и к чужбинам. А после всего, что пережил я лично, возьму на себя смелость усугубить формулировочку: жизнь, господа, все равно прекрасна, даже если эта жизнь потусторонняя…

А потому, милые вы мои, дорогие, хорошие — что бы вам там не плели, какую бы чушь не втюхивали, — не слушайте вы этих злобствующих не…

Тут какие-то искры из глаз, провал в памяти. А когда я очнулся, он уже сидел рядом со мной.

— Это вы, Ричард Иванович? — не поворачиваясь, простонал я. И как это ни странно, не ошибся!

— О-хохо-хохонюшки! — вздохнул мой сосед, закидывая ногу на ногу. Ну и задали вы мне, Тюхин, задачку! Я вас, такой вы сякой, прямо-таки обыскался!.. — и тут он заговорщицки понизил голос: — А ну-те-с, как на духу, как диссидент… м-ме… диссиденту!..

Да, это был он — мой таинственный Вергилий из подвала, теперь уже совершенно позитивный, уже не седой, в круглых, для инвалидов по зрению, очечках, в луначарской бородке клинышком, в соломенной шляпе, в сандалиях на босу ногу. Я посмотрел на его длинные, как у Конфуция, ногти, на слуховой, с проводочком, аппаратик в ухе и — сам не знаю почему — расплакался, как ребенок, и рассказал ему все… Ну, почти все…

— Ах, Тюхин, Тюхин, — только и покачал головой Ричард Иванович Зоркий.

И был вечер. И по небу плыло кучерявое закатное облачко. И когда Ричард Иванович, откинув голову на спинку скамейки, спросил меня, что оно мне напоминает, это самое облачко, я как-то сразу вдруг опомнился и прямо в его предательски засвиристевший аппаратик заявил, что облако это удивительно напоминает мне профиль нашего дорогого и любимого Вождя, друга всех угнетенных Вселенной — товарища С., Ионы Варфоломеевича.

Зазвонили колокола. У Ричарда Ивановича мелко задрожал подбородок.

— Здорово же они вам зрение откорректировали, — прошептал он, — квалифицированно!..

— Теперь не «поплывет»?

— Куда там?..

Мы замолчали. И вовремя. Ибо именно в этот миг через боковой, на часовенку, выход, откуда прежде выносили гробы, выбежал очередной «очищенный». Нет, даже не выбежал, а вылетел, как ошпаренный — весь уже не номенклатурно розовый, а бурячный какой-то, взъерошенный, со съехавшим набок галстуком и перекошенной, как у… ну, сами догадываетесь, как у кого — физиономией. В отличие от всех прочих, бодрой рысцой возвращавшихся к паперти, этот товарищ зачем-то рванул через площадь, к дому с проходным — на Артиллерийский переулок — двором. Бежал он зигзагами, как через минное поле и рот у него был разинут, а глазищи вытаращены. До ворот оставалось уже всего ничего, когда на крылечко собора вышел молодой человек и навскидку, почти не целясь, трижды выстрелил. Бегун споткнулся о высокий паребрик и, всплеснув руками, упал.

Ричард Иванович снял шляпу и, покосившись на меня, начал обмахиваться ею.

— А ведь сколько раз было говорено, — вздохнул он, — храните деньги в сберегательных, господа хорошие, кассах! Летайте… м-ме… только самолетами Аэрофлота! Увы, — не вняли! И вот результат — в одно ухо влетело, в другое, видите ли, вылетело…

Я — на всякий случай — не перекрестился.

— Все понимаю, — сказал я, — патрули, баррикады, суровая необходимость дисциплины и порядка. С трудом, но все-таки могу сообразить, что такое «чистая совесть». С этим, похоже, все ясно, Ричард Иванович. Но вот куда подевались голуби?

— Голуби? — удивился он.

— Ну, птицы такие, с крыльями. Знаете, Зоркий, здесь, у собора, всегда была уйма сизарей. Бывало, стрельнет машина глушаком, так они буквально — стаями. И — в небо, в — небо!.. Большие такие, жирные!..

— Жирные? — он пожевал губами. — Ну, коли жирные, так уж скорее всего… м-ме… съели. — Он задумался. — Слушайте, а это уж не те ли, что на свадебных тарелочках, белые такие?..

— И парами! — подхватил я.

— И… м-ме… целуются!.. Ну да, ну да!.. Вот видите, Тюхин, даже голубь с крыльями и тот, голубчик вы мой, не может без пары! А вы, бука вы этакий, все один да один. Вона ведь как истаскались — одна кожа да кости!.. — И тут он положил руку на мое голое колено. — А между тем, она-то вас поди все ждет, такой вы сякой, поди комкает занавесочку, переживает…

— Переживает, — одними губами вымолвил я.

— И тоже, заметьте, одни-одинешенька! Худенькая такая, грустная…

Я встряхнул головой:

— Ху-уденькая?! Минуточку-минуточку, вы это о ком?

— Ай-ай-ай, Тюхин, что значит — о ком?! Да о ней же, Тюхин! О той, которая вот уже три месяца ждет вас по адресочку, записанному в вашем паспорте…

Сердце мое забилось, губы пересохли.

— В па… в паспорте?! — довольно-таки натурально изумился я. И, якобы волнуясь, полез в карман, хотя, ну конечно же, догадался о каком таком таинственном адресочке шла речь и в уме повторил его, незабвенный, самим Афедроновым в меня вколоченный. И вот я вынул свою «ксиву» и, полистав странички, — батюшки-светы! — обнаружил на одной из них, как раз на той самой, где обычно ставится штемпелек ЗАГСа, — едва заметную, полустершуюся уже карандашную, рукой Кузявкина, запись: в экстраординарных случаях: Салтыкова-Щедрина 32/34, прямо под арку, второй этаж, звонок с красной пупочкой.

— Нет, это надо же! — сдвинув со лба на нос розовые очки, почти артистично восхитился я. Но тут, елки зеленые, как раз шлепнули второго бегуна. И уж этого-то паренек в кожане срезал первой же пулей!

— Молодцом! — одобрил Ричард Иванович, правда, непонятно кого.

Я посмотрел на Р. И. Зоркого — долго так, пристально и, сам не понимаю почему, вдруг тяжело вздохнул и… сознался:

— Знаете, а ведь я там, на Литейном, сказал им, что вы совсем не слепой…

— То есть, что называется…м-ме… стукнули?