Последние слова утонули в шуме и аплодисментах. Раздались выкрики: «Долой Экологию! Выгнать их! Выгнать! Дать мотыгу и на поле!»

Денко с усмешкой, заметной залу, качнул головой.

— Но все, о чем я сказал — даже не цветочки, а так… — Он использовал уличный жест, почувствовал, что и этим обрел поддержку.

— Вторая и более опасная идея. Экология культуры. Оказывается, — тут Подвижник сделал растерянное лицо и повторил, — оказывается, все, что создано людьми, есть достояние рода человеческого и должно свято сохраняться! Уж так и все? Нам, оказывается, следовало сохранить и декоративные сады императора, и картины его верных собак, и скульптуры, где прославляется блуд. И романы, где разгул страстей и прославление стихий?

Видя, что зал еще не реагирует, Денко редуцировал проблему, — Но ведь и такое «бессмертное творение человеческого гения» как порнографический роман «Но, но… Вейя!», в таком случае, попадет в сокровищницу человеческой культуры!

Зал стыдливо охнул. Среди пропагандистов, слушавших Денко, было много девушек с фабрик и заводов, приглашенных в университет («Корни народа — там где руками»…). Судя по единодушной и достаточно сильной реакции, все резко осуждали прочитанное.

— Как господа из «Экологии» прикажут сохранять столь славное культурное наследие? Может, под стекло в музее выставить? Или переиздавать его время от времени? Преступна и глупа идея, как видим… Но и это — только цветочки…

Денко трагично кивнул головой и опустил глаза (поза «Тяжкие думы о блудном сыне»). Выждав паузу, он вскричал:

— А храмы Гу — это как? Это тоже создано людьми. Вправе ли мы с вами примириться с людьми, которые не разделяют нашей с вами веры во всемогущество разумного человека. Господа из «Экологии» активно пропагандируют примиренчество и всепрощенчество! Как приятно, наверное, быть добреньким за чужой счет? А они стонущую деревню спросили? А они черных от мазута нас спросили, хотим ли мы всем прощать?

Зал яростно гудел. Он не хотел прощать всем и все.

— Так слушайте же главную идею этих господ! Слушайте и забывайте! Потому что даже держать это в голове святотатство — преступление перед памятью Великих Старцев, все сделавших для нас с вами, для того, чтобы мы могли стать равными!

Голос Денко грохотал. Глаза его пылали.

— Оказывается… оказывается, и общество в своем развитии должно быть также избавлено от созидающих действий! Я надеюсь вы понимаете, что это значит? Долой Режим, да здравствует стихия! — вот что это значит! Половина планеты — миллионы удоков стонут под игом стихии, раздавленные, обесчещенные ею, а господам из «Экологии» захотелось вернуть ее нам! Наверное, господам из «Экологии» захочется вернуть нам… — Некоторое время Денко колебался совершенно искренне, потому что слово, которое он должен был, исходя из всего течения спектакля произнести, было запрещено к употреблению в публичных выступлениях.

— Может, господам захочется вернуть нам… деньги?

Последнее слово Денко произнес свистящим шепотом. Рев зала был ему ответом. В едином порыве люди вскакивали с мест и выбросив вверх сжатые кулаки, принялись скандировать: «Смерть противникам Режима!»

За кулисами к Денко медленно подошел Рытко Рун — функционер второй ступени — и молча протянул желтую карточку.

Он ожидал всего. Понимал, что выступление удалось, мог ожидать, что ему предложат более высокую должность в отделе… Но такое… Призвав на помощь все свое самообладание, Денко по принятой форме поблагодарил старшего товарища (теперь уже — равного!) за оказанное доверие и честь. Лицо Дана выражало редчайшее сочетание благодарности и собственного достоинства.

В тишине звенели мухи. Курс изнывал. Наполовину лысый, наполовину выбритый ветеран с целым пучком разноцветных нитей на плече — около двух десятков наград за безупречную службу — читал очерки из Жизни Великих Старцев. За страсть к цифрам ветеран получил прозвище «Арифмометр». Вся история была для него потоком цифр. Он без запинки мог перечислить, сколько самолетов имели удоки в минувшей войне, на каком из фронтов какое количество танков имели воюющие стороны, сколько человек в какой битве погибли. Но жизнь Великих Старцев была коньком. Тут он не просто говорил… Пел. Апоплексическая внешность еще более усугубляла лиризм повествования. Ветеран расхаживал перед курсом, держа по-военному руку за обшлагом костюма. Шеи у него не было, и поворачивался он всем корпусом, время от времени демонстрируя спину, начинавшуюся в буквальном смысле слова от затылка и отделенную от него лишь рядом глубоких складок.

— …И тогда Великий Гуско накрыл спящего солдата своей шинелью… Записали? Следующий раздел: «Беззаветная преданность Режиму…»

— Вот зануда-то… Вот зануда… — пробормотал сидящий рядом Тылко Тон и вновь уткнулся в подшивку газет с детективами.

Беско рассеянно подумал: «Будешь занудой, коли предмет таков. Кто верит этим сказкам? — в который раз удивился он. — Ну, в детстве — куда ни шло…»

Ему вспомнилась деревня. В год окончания школы умерла старая Сейя. Еще осенью простудилась. Первое время по привычке еще пыталась что-то делать по хозяйству, но приступы кашля были так сильны, что к морозам она уже лежала, не пытаясь вставать. По хозяйству помогала Ли-Лин. Убогая засыпушка преображалась, когда девушка появлялась там, И обед был сварен, и пол подметен, а веточка горькой барины в кувшине превращала грязную казарму тетки Сейи в настоящий уютный дом.

Переменилась и тетка. То ли почувствовала близкую смерть, то ли просто потому что было не до газа, но стала она даже говорить иначе — задумываясь, как бы проверяя слова на пригодность. За неделю до смерти уже не ела. В последнюю неделю подозвала как-то Беско к себе, попросила сесть. Долго собиралась с силами, будто примерялась к себе, своей памяти, к Беско… И наконец заговорила. Почти до утра — откуда только силы взялись. Не всегда связно, перескакивая с одного на другое, рассказала Сейя, как жили они в первые дни после установления Режима. Как прошли по селам уравнители, переписывая тех, «к кому милостив был император и жестока совесть». Всей семьей были сосланы на острова, где работали на загрузке барж и дед, и бабушка мальчика, ту пору беременная матерью Беско. «Беда всегда висела над нашим родом», — сделала вывод Сейя. Отец при погрузке баржи был зажат пакетом бревен и скончался на палубе. Мать в считанные дни родила девочку — слабенькую Ло-Лон. Некоторое время жили втроем. Судьба не была до конца жестока, и победствовав, мать устроилась поломойкой к подвижнику Режима, возглавлявшему одну из контор. порта. А через пять лет и матери не стало. «Все там, на островах, болели, — вспоминала Сейя. — Воздух там гнилой. Болячка какая привяжется на коже — не сведешь».