– Стоя, господа! Пьем стоя!

Ярость требовала вскочить и заставить мерзавцев заткнуться хоть шпагой, хоть тяжелым дубовым стулом, благоразумие велело сидеть тихо. Фельсенбург выбрал нечто среднее – дождавшись, когда ублюдки сядут и сосредоточатся на горячем, он обошел фок Марге со спины, бросил на стойку пару монеток и скользнул к выходу.

Для праздного шатания среди дворцов было поздновато, а вечерняя служба еще не началась. Свежий воздух слегка остудил лицо и унял жажду крови; лейтенант чихнул и неспешно направился вниз по улочке. У следующего же перекрестка обнаружилось заведение, казавшееся близнецом «Подушки». Народу внутри хватало, но переждать нужные полчаса в подвальчике было всяко умнее, чем слоняться по опустевшим к вечеру кварталам.

Еще один бокал вина; соседи степенно обсуждают кто помолвку дочери, кто сделки с сукном, кто новости из дворца. Не из праздного любопытства – почтенные суконщики гадают, не сменят ли армейских поставщиков и что станет с ценами на шерсть. Привычно улыбается хозяйка в белоснежном чепце, на единственной свободной лавке вылизывается одноухий котяра, на него с умилением взирают негоциант и законник. Мирно, спокойно, до невозможности уютно. Хочется сладких пирожков, хочется потягивать вино, смотреть на кота, хозяйку, торговцев… Они не грызутся, а живут, просто, без вывертов. Плохого повара никто не наймет, плохой трактирщик проторгуется, а негодный дворянин останется бароном или герцогом, какой бы швалью он ни был. И бездарный вояка станет гнать других на смерть только потому, что он – принц или приятель принца… Проклятье, если Фридрих с Бермессером – это «цвет Дриксен», Руперт фок Фельсенбург предпочитает быть папоротником.

– Сударь, вам что-нибудь нужно?

– Нет… Да… Хозяюшка, у вас есть сладкие пирожки?

– Конечно! – Радостная улыбка – не мамина, мимолетная, летящая, а… материнская. – Сейчас подам, а о ней не печальтесь.

– О ней?

– А то я не вижу! Сидит в углу, как сыч, скатерть ковыряет… Такое в ваши годочки только от любви и бывает. Если она вас не полюбит, всю жизнь локти кусать станет, уж матушка Ирма знает, что говорит. Повидала матушка Ирма… Пирожки с черничным вареньем или с малиновым?

– С черничным.

– Значит, жениться тебе на маленькой да чернявенькой. Вот и славно, чернявенькие, они как котята… Создатель, кого еще несет?!

От входа – те же громкие голоса и тот же наглый смех. Фок Марге со свитой потерялся, зато гвардеец и улыбчивый щеголь продолжают свои штучки – устраиваются в центре зала, хохочут, требуют вина, сейчас понесут прежнюю мерзость.

– Дурак! – Гвардеец стукнул кулаком по столу. – Дурак цур зее! Гнусный трусливый дурак, загубивший тысячи жизней!

– Не согласен, – замотал головой улыбчивый. – Кальдмеер не дурак и вовсе не трус, трус бы испугался виселицы!..

– Трус боится того, что ближе! – Гвардеец хмыкнул и подмигнул матушке Ирме. – Были ближе фрошеры, Кальдмеер их и боялся, теперь ближе виселица, он ее боится и врет… Хозяйка, вина!

– Лучшего! Эбби, ты не прав, то есть ты прав, что Кальдмеер угробил флот, только не задаром. За нашу беду заплатили.

– Фрошеры? – «не поверил» гвардеец. – Где б наш красавчик их отыскал?

– Ардорских торговцев искать не нужно…

Больше Руппи не предполагал и не гадал – он знал. Слышал еще не сказанные подлые слова. Те, что уже звучали полчаса назад. Те, что сейчас повторяют в других тавернах. Затея была проста до тупости и при этом не лишена смысла. Дураки, если они подлы, становятся хитрее чумных крыс…

– И это адмирал! – вещал гвардеец. – Куда катится Дриксен… Уж лучше глупость и трусость. В конце концов, не всем быть Неистовыми.

– Вы, Эбби, как Бермессер, – укорил щеголь, – не верите в чужую подлость, пока в ней не утонете. Придется вас проучить. Лучше отдать мне кошелек, чем угодить под суд из-за какого-нибудь Кальдмеера. Сотня марок на то, что адмирал нас продал!

– Две сотни за то, что он трус и болван… А теперь выпьем. За тех, кто погиб, но не предал! Стоя. Вина!..

Подойти и влепить пощечину… Прямо сейчас? Только пощечину? В «Подушке» господа и получаса не просидели… До Ночного колокола, когда закрываются мещанские заведения и на улицах остаются только стражники, дворяне, коты и воры, далеко; надо полагать, субчики пойдут еще куда-нибудь. Что ж, прощай пирожки с вареньем. Неведомой чернявенькой лучше поискать другого жениха…

Руппи поднялся и, ничуть не скрываясь, вышел на улицу. Оглянулся. Тихо. Те, кому не сидится под вечер дома, уже устроились в любимых подвальчиках или засели у соседей. Так… Налево – маленькая площадь, за ней – если память не обманывает – Речная; направо – улица, по которой все они и явились, а из-за ближнего угла отлично виден вход в кабачок. Куда бы господа ни направились, далеко не уйдут, а вот прыщи и чужие лохмы – долой. То есть долой только прыщи, а лохмы – в карман. Еще пригодятся…

К Святому Отто войдет честный провинциал, но с ублюдками разговаривать Руперту фок Фельсенбургу. Адъютанту адмирала цур зее.

Господа ожиданий не обманули, появились очень скоро. Пересекли площадь и, оживленно болтая, свернули на Речную. Самый короткий путь к Большим Дворам… Дорога мастеровых и возчиков, но если господа спешат, почему бы и не опроститься, благо вечер все равно убит на мещанские харчевни. Разобраться бы еще, кто стоит за кутилами, Бермессер с Хохвенде или сам Фридрих. Моряки в сухопутном Эйнрехте наперечет; тех, кто знает, как все было на самом деле, – еще меньше, вот ублюдки и развернулись, но признак плохой. Отвратительный признак. Если регент снизошел до заигрываний с торговцами и мастеровыми, жди подлости, да такой, которую город без подливки не проглотит.