– Это прекрасно.

– Это прежде всего стыдно, но кривляться я не стану. Самому мне не справиться, а людям надо как-то жить.

– В этом нет ничего стыдного, монсеньор. Эпинэ пришла в упадок не по вашей вине.

– По вине деда, но Алва и Савиньяк платить за нас не обязаны.

– Монсеньор…

– Я согласен принять помощь, так что обсуждать тут нечего.

– Как скажете, монсеньор. – Капитан Карваль был более обидчив, чем барон и генерал. Что же будет, когда он станет маршалом?

– Никола, граф Валмон советует не спускать глаз со Штанцлера. Похоже, «гуся» вернут в Багерлее при первой же возможности. Проследите, чтобы он никуда не делся.

– Монсеньор, это просто. Штанцлер не выходит из особняка герцога Окделла.

– И все равно позаботьтесь, чтобы «гусь», в предчувствии неприятностей от нового регента, никуда не «улетел». Зря вы тогда меня удержали… Я про Шарли.

– Примите мои извинения, монсеньор. Я считал графа Штанцлера нашим союзником. Теперь я придерживаюсь другого мнения, но лучше, если его будут судить согласно закону.

– Иногда мне кажется, что вы – ноймар. В каком состоянии дом Савиньяков?

– Особого ущерба зданию не нанесли, но ценности вывезли. Я видел в кабинете Мевена кресла с оленями…

– Они принадлежали Лионелю, когда он командовал дворцовой охраной. Постарайтесь привести особняк в порядок. Графиня знает, что у нас творилось, но надо сделать все возможное.

– Разумеется, монсеньор. Я могу идти?

– Да. – Сказать Катари, что Алва жив и здоров, или ограничиться приездом Арлетты? Наверное, так будет лучше. Женщины слишком долго помнят неподаренные розы…

Навстречу проскакал очередной патруль, и Бочка зафыркал, вскинул голову и нахально, не по-военному, заржал. Надо же, заинтересовался, твою кавалерию…

– Жилье чует! – весело сообщил черноусый адуан. – Добрались, почитай.

У адуана имелось имя, но про себя Матильда обзывала навязанного ей беднягу камеристом. Это помогало злиться на Бонифация и на старую дуру, попершуюся на чужую войну вместо того, чтобы выдрать Альберту последние волосы и гордо удалиться грызть сакацкие елки.

Принцесса без всякой нежности ткнула развеселившегося Бочку шпорой в слегка опавший бок, объезжая груженную мешками фуру. Жизнь на тракте прямо-таки кипела, подтверждая близость армии. Возглавляемая пузатым преосвященством кавалькада обгоняла один обоз за другим, встречные патрули появлялись чуть ли не каждые полчаса, и это не считая групп адуанов и отдельных отрядов. В приличных талигойцах Матильда пока разбиралась плохо, а знакомых по Тронко мундиров встречалось немного. Сейчас глаза мозолили варастийские ополченцы, которых так старательно гонял зимой хворый Дьегаррон. Шагали они бодро и вовсю горланили о далекой милой, которой предлагалось сидеть и ждать, пока ненаглядные вдосталь навоюются. В Алати пели по-другому, но о том же. Это в Агарисе выли либо о несчастной любви, либо о казненных страдальцах. Ее высочество попыталась вообразить Анэсти, Хогберда и «Каглиона», радостно марширующих на войну, и едва не сплюнула. Нет бы подумать, может ли твой принц поднять саблю и задницу и что у него за приятели, а она полезла гладить по головке и кормить сахарком.

Бочка опять заржал. Дружелюбно, и Матильда поняла, что сейчас воспоследует. Бонифаций. Явился проверять «заблудшую овцу». Обычно Матильда делала вид, что оглохла, но сейчас хотелось цапнуть если не себя шестнадцатилетнюю и не Анэсти, то олларианского пьяницу.

– Что, дочь моя? – Олларианец умело пристроил своего мерина рядом с рысаком. – Вижу, алчет душа твоя, только чего? Касеры или ссоры?

– Одуванчиков! – огрызнулась принцесса. Бонифаций почесал нос.

– Сын мой, – весело велел он адуану, – набери-ка нам одуванчиков. Если лысые, то им не в укор, ибо исполнили они предназначение свое, а нам сие только предстоит.

Матильда сжала хлыст. Епископ заржал. Выглядел он в точности как Бочка, стань тот олларианцем, о чем Матильда и сказала. Бонифаций довольно кивнул.

– Злись, дочь моя, – разрешил он, – сколь душе твоей заблудшей угодно. Злость сия есть дело благое и для тебя полезное, а мне она – что хряку дробина. Не пробьет, но почешет.

Принцесса не ответила – олларианец в ответах не нуждался. Хотел вещать и вещал, размахивая похожим на огурец пальцем. Можно было не смотреть, не слушать не выходило.

– Есть злоба и злоба, – наставлял епископ. – Та, что под корягой сидит да прохожих за пятки кусает, – от Врага. И надобно ту корягу отвалить и башку, ядом истекающую, каблуком кованым расплющить. А есть злоба, что из-под коряги выгоняет да на гору лезть велит, падать, обдираться, но лезть. Эта злоба – от Создателя. Лежащие да стенающие неугодны Ему, злость и обиды для них как кнут да шпоры для коня застоявшегося. Дохнут души от лежания, от стенаний же и жалости к себе протухают. Смраду от них, точно от паралитика, что под себя ходит. Создателю то нюхать невместно, а Врагу в его болоте радость: дескать, не токмо у меня смердит, но и до Создателя долетает. Уразумела?