В их радужном многорядье просматривались и вовсе диковинные - в металлических или потёртых бархатных переплётах с застежками. Такие книги он видел только в кино.

А еще рисунки. Десятки рисунков. Великолепные изображения птиц в полете - яркая гуашь, портреты суровых бородачей - карандаш, виды какого-то побережья - масло, табуны летящих коней...

Внимание Виктора привлек один из рисунков. Он был крошечный и исполнен на пожелтевшей бумаге. Один край листа был обгоревшим. На нем была изображена конница в атаке. Бог мой! Экспрессия водопадом била с этого листа! Вытаращенные глаза лошадей, брызги пены, оскаленные в крике лица, занесенные для удара клинки, врезанные в потные подбородки разлохмаченные ранты казачьих фуражек...

Перед глазами Виктора мелькнула жилистая рука деда, и рисунок исчез в большой толстой папке из красного сафьяна. Дед быстро собрал в неё все остальные рисунки, двигаясь по комнате стремительно и бесшумно.

– Уборку я задумал, поэтому такой беспорядок. Все руки не доходили, да бессонница эта летняя началась, вот и сподобился...
– дед снова, как ни в чем небывало, захлопотал у крохотной электрической плитки.

– Вот это да! Да тут больше, чем в поселковой библиотеке! Это всё ваше? - Виктор обходил комнату и прикасался руками то к одной книге, то к другой, боясь взять и раскрыть.

– Сызмальства, отроком собирать начал, еще до революции.

– А кем вы были до революции?
– Виктор продолжал рассматривать книжное богатство.

– До революции... Виктор Михайлович! Это было так давно, что я всё забыл и перепутал. В другой жизни.... Гимназия была, университет был, окопы Первой мировой были - повоевать пришлось, учительствовал в глуши.... По всему Охотскому побережью учил детишек языкам и словесности. Давал людям знания и учил их правде. Учил любить, если хотите. И защищал, как мог... От бед и зла. Это было главным в моей жизни. Это было смыслом...

Голос его изменился, нет, он стал неузнаваем: он звенел. Виктор оглянулся. Дед преобразился: расправил плечи, гордо вскинул голову. Стоял, опираясь рукой на стопку книг, глядя куда-то мимо Виктора.

Потом, будто опомнившись, привычно ссутулился и вздохнул.

– Давайте-ка пить чай, дорогой вы мой Михайлович! Я тут эскиз обелиска набросал. А размеры вы сами поставите, соотносительно размеров фундамента. А дальше... Не хотел я вас огорчать, милый вы человек! Увольте, голубчик! Стар я, чтобы с деревом, да с пилами работать. Начертить детали или предметы, изобразить там что-нибудь кистями-карандашами... Но доски! Решительно заявляю, что строить этот обелиск я не буду!

И снова звон голоса. Виктор внимательно смотрел на собеседника. Перед ним стоял человек, которого он совершенно не знал. Это стоял и говорил решительный, привыкший руководить, человек. Нет, не руководить, а скорее, командовать. И взгляд... Как бритвой по глазам... Да, как бритвой, лучше и не скажешь.

Виктор лихорадочно соображал, как разрядить возникшее напряжение. Ему помог свисток чайника. Даже дед обрадовался такому помощнику, понимая, что наговорил лишнего. Оба облегченно засуетились около подоконника, который заменял деду обеденный стол.

__________________________

К баракам капитан и прапорщик вернулись, когда солнце уже касалось верхушек лиственниц.

Поручик Бекетов доложил капитану об обстановке и предложил нехитрый ужин, который состоял из одной лепёшки, двух кусков вяленой горбуши и луковицы. Бойцы отряда уже отдыхали, расположившись во дворе. Никто не занял барака - отвыкли за время походной жизни от тесноты комнат, да и безопаснее было так. Оленей отвели далеко в распадок и привязали к их ногам тяжелые коряги-колодины - так никуда не уйдут.

Прапорщик разломил лепёшку пополам и протянул одну половину капитану.

– Прошу Вас, Иван Николаевич! Не Бог весть, но и это славно. А мясо мы в Аллах-Юне попробуем, даст Бог.

– Юра! Я же просил не упоминать о мясе! Никак не могу... забыть бы... забыть этот ужас!
– капитан перестал жевать и сморщился.

Прапорщик виновато улыбнулся, не зная, как сгладить неловкость. Он вспомнил о том диком случае, свидетелем которого он, по счастью, не был. Хорунжий Коблянский рассказал ему, что зимой группа капитана рейдировала по тракту и наткнулась на отряд красных, который застрял в зимовье Юдома-Крестовская, что расположена на старом, ещё екатерининских времён, тракте Охотск - Якутск. Морозы стояли страшные - слюна трещала на воздухе при плевке. Именно тогда офицеры отряда впервые услышали на морозе звук своего дыхания, который якуты и эвены называют "шепот звезд". Это шуршит, как шепчет, мгновенно замерзая на сильном морозе, влага выдоха.

Так вот, в том зимовье отряд красных находился довольно долго и без продуктов. Пленённые-то, уж больно худыми оказались - кожа да кости. Сколько точно они голодали - никто из них ответить не успел... Капитан построил всех пленных и приказал им, взяв все свои вещи, спички и топор, уходить в Якутск, отпуская. А сам зашёл в барак.

И вдруг! Он выскочил из барака весь белый, трясущийся и кричащий криком! Выхватил оба маузера и стал стрелять по пленным! Красные кинулись врассыпную, а он бил, бил, бил... Раненые жутко, по-звериному кричали, ползали в крови, протягивали к нему руки, умоляли! А он бил, бил, бил...