Третий, Мокеев, и также случайно попавший на глаза, был именно из тех боязливых и робких, которые привыкли прятать свой взгляд, привыкли быть замкнутыми и неоткровенными на любой из вызовов ваших. Ссыльный этот писал, напр. стихи, и одно время исполнял даже обязанность полкового пииты: написал по заказу начальства песню на отправление первой экспедиции, снаряженной для завоевания Амура. Мокеев пришел в Нерчинские заводы по делу об ограблении и умерщвлении какого-то купца, где-то в степных губерниях, и принес с собой рекомендательные письма. По письмам этим он оказался виновным только в том, что был при убийстве свидетелем, но не участником. Письма говорили, между прочим, и то, что он, нося веселое звание купеческого сына или брата, вел в тоже время и жизнь, приличную этому званию, т. е. ничего не делал, кроме кутежей, ничего не видел, кроме трактиров и погребов. Он жил таким образом долго и весело, пока не истощились отцовские деньги. Недостаток денег вывел его из трактира в кабак. В кабаке он попал на развеселых товарищей, которые образовали шайку, имевшую намерением поправить свои обстоятельства и подсластить пропойную жизнь на чужие средства. Средством для этого друзья придумали грабеж на большой дороге. Желая ограничиться грабежом, они сгоряча и в противоборстве совершили убийство, но без участия Мокеева, хотя и в его присутствии. Как соучастник и друг убийц, не давший во время знать начальству о преступлении, он от товарищества судом выделен не был, и вместе с ними попал на каторгу. Сюда, когда он освободился из тюрьмы, богатые родные присылали ему деньги. На деньги, при посредстве промыслового начальства, вознаградившего его тем снисхождением и участием, которых не получил он от судей, Мокеев успел затеять кое-какую торговлю. Торговал он удачно и деньги наживать начал, да вдруг вспомнил о своем бездолье и родине — и запил. Запой сокрушил все его средства; новые присылки денежной помощи шли в кабак. Сколько не валили потом щебня в болото: гати не сделали, раз прососавшаяся вода по знакомому ложу смывала все преграды. На время (и только на время) приостановилась было вода на мельнице, не рвала гати и обещала по ней прямое и надежное русло туда куда надо: Мокеев полюбил вольную казачку, полюбился и ей — и женился, торговля опять пошла на лад; колеса на мельнице завертелись; мука была и покупателей было довольно, да вдруг загул, и опять прорвало плотину. Суетилась жена, хлопотали соседи, суетились и хватали много и долго, а добились одного только, что больной стал пить не загулами, а запоем, что как известно, и безнадежно и неизлечимо. Стал Мокеев человеком убитым и потерянным и скрежещет теперь зубами на свою шаль и дурь; и жену любит и всеми соседями был бы любим за кроткий податливый нрав, да слабость свалила и не позволяет встать на ноги. Мокеев теперь на всё рукой махнул.

— Ничего с ним не поделаешь — говорила жена его: — самый беспутный человек! песни писать пуще прежнего начал, станет тебе читать какую, — слезой прошибет. Лучше бы уж в гроб скорее ложился да гробовой доской накрывался. Вот и вчера пьянехонек домой пришел и завтра такой же будет».

Маколэй в одной из своих статей говорит: «Дантовская поэзия своею картинностью превосходит всё что когда-нибудь было написано. Впечатление, производимое ею, напоминает впечатления, которые мы чувствуем, смотря на произведения живописи или резца». Если под сущностью поэзии, как полагает знаменитый ученый, историк и поэт Англии, понимать только искусство употреблять слова в таком виде, который производит с помощью слов то, что живописец производит с помощью красок, то в описании каторги С. В. Максимова нельзя не видеть высокопоэтического, художественного очерка. Это описание своей жизненностью, своей поражающею оригинальностью, своей безотрадной правдой превосходит даже мрачные картины дантовского ада. Это не иллюзия, не мираж, обманывающие орган зрения, не театральные сцены, увлекающие воображение; это — жизнь со всеми её страстями, жизнь безрадостная, безнадежная, свитая из зла и горести, ползущая, пресмыкающая как гадина и возбуждающая в душе отвращение до nec plus ultra; это — ехидна, ядовитая и беспощадная; это, наконец, сама Медуза, смертельно поражающая всю нервную систему, Медуза живая, во всём своем грозном величии, с вьющимися и шипящими Горгонами на голове… Читая очерк Максимова, вы видите перед собой и чуть не осязаете это чудовище, называемое каторгой, видите, как оно постепенно и без всякой пользы для дела и для самих ссыльно-каторжных истязает и истощает до изнеможения физические их силы, губит жизнь духа, развивает и поддерживает с заботливостью, достойною лучших целей, заразительные и неизлечимые между ними — болезни, делает людей идиотами, мономанами, существами дряхлыми и ни к чему неспособными, живыми мертвецами и скелетами до времени — и ужас охватывает ваши члены, волос становится дыбом, оконечности коченеют и язык невольно лепечет стих Данта:

По сведениям, сообщаемым г. Максимовым, в течение тридцати восьми лет (с 1823 по 1861 г.) в Сибирь из России ушло всего обоего пола лиц 289 514, сосланных по судебным приговорам и административным порядком, не считая пришедших по воле жен и детей. В этом числе сослано в каторжные работы 39 601 мужч. и 4330 женщ. и на поселение 207 604 мужч. и 37 179 женщ. Цифра не маленькая, над которой нельзя не призадуматься.

Хотя учреждением внутри России центральных тюрем для содержания некоторой части преступников, приговоренных к каторжным работам, и положен краеугольный камень основания новой тюремной системы, но как старый порядок ссылки на каторгу в Сибирь, так и вновь усвоенные на западе системы тюремного заключения, не удовлетворяют рациональным потребностям современного, гуманного взгляда на содержание под стражею людей, признанных судом преступными.

Существующие в настоящем виде каторжные работы — наследие доброго старого времени, когда каторга считалась продолжением нещадного битья кнутом и заорления щек. Сибирь, как ссыльное место, обречена была прикрывать грехи России. Она залита слезами, оглушена стонами и усеяна костьми отверженцев и отщепенцев общества. Каторга по своему значению даже не кара, не наказанье, не возмездие, но нечто большее… Это — пытка, и пытка тем более страшная и мучительная, что она продолжается не день, не два, не три, но годы, десятки лет и даже бессрочно. Это — ни что иное, как бесконечная нравственная встряска, дыба без отдыха, медленный огонек без предела и конца. Каторга противна не только человечеству, но даже самому принципу кары и возмездия. Окончательное уничтожение её будет принято с восторгом всеми здравомыслящими людьми и займет, без сомнения, видное место на страницах современной истории.

Но высказываясь за окончательное уничтожение традиционных каторжных работ, мы не можем не коснуться и новых тюремных систем. За границей существуют две системы заключения: келейная и, так называемая, молчания.

В начале настоящего столетия, в видах предупреждения развития преступлений, исправления преступников и устранения рецидивизма, квакеры-филантропы изобрели келейную систему заключения. В основание этой системы легла та мысль, что преступник, заключенный в приличной, опрятной и чистой комнате, снабженной всем нужным, и, следовательно, изолированный от всяких вредных влияний со стороны других преступников, не может не исправиться, так как вся его обстановка должна располагать его к размышлениям и раскаянию. Но эта система оказалась хорошею только в теории. Примененная первоначально в Оборнской тюрьме в Америке, она дала страшные результаты. Большая часть преступников в самое короткое время погибла. Одни впали в идиотизм, другие сошли с ума, третьи умерли. Из числа всех заключенных в этой тюрьме испытание вынесли только 26 человек. Тюремное начальство, боясь ответственности за такие неутешительные результаты, освободило всех заключенных, вынесших пробные эксперименты, но из числа освобожденных 26 человек — 14 в самом непродолжительном времени вновь попали под суд и были приговорены к заключению в той же тюрьме за повторенные преступления. Другие тюрьмы в Америке, где производились подобные опыты, дали почти такие же результаты: в Нью-Джерси, напр. десять человек умерли один вслед за другим. Применение этой системы (с допущением, впрочем, работ), во Франции повело к более худшим результатам — к развитию между преступниками самоубийства. В одном 1866 году насчитывалось до 46 самоубийств, происшедших, по преимуществу, в кельях. Вторая система (молчания) выродилась из первой. Преступники находятся на работах и на прогулках вместе, но им предписывается сохранять повсеместно безусловное молчание. Не смотря на то, что тюремным начальством были принимаемы все зависящие от него меры к развитию этой системы, она не пустила корни во Франции: правительство вынуждено было заявить, что оно отказывается от этой системы. Система молчания насколько нелепа, настолько и чудовищна. Для того, чтобы правила молчания были выполняемы во Франции, в 1864 году, 18 713 преступников перенесли в тюрьме 59 841 наказание, в том числе были 10 604 случая заключения в карцер, и это одно наказание составило 94 563 дня, т. е. почти по 10 дней карцера на каждого преступника. Приведенные нами статистические данные сами собою красноречиво говорят о достоинствах системы молчания и не требуют никаких комментариев.

Без сомнения, тюрьмы, построенные по новейшей системе, как здания для помещения отверженцев и отщепенцев общества, наиболее соответствуют идее гуманности, нежели те постройки, которые так характеристично и верно описаны г. Максимовым, но как учреждения, как системы для содержания под стражею людей, признанных судом преступными, они стоят наряду с нашими традиционными каторжными работами в Сибири, если еще не ниже их. Как те, так и другие — плоды долголетних измышлении криминалистики, основанной исключительно на принципе возмездия и устрашения, с тою только разницею, что каторга изобретена тогда, когда работал застенок, свирепствовал кнут и производились церемонии торжественного и всенародного заорления щек; а системы заключения — келейная и молчания — дело филантропии XIX века, который работу застенка, свист бича и клеймо щек воспроизводит в другой более изысканной форме, но без всякой пощады и снисхождения, казнит с соблюдением приличий, но в высшей степени мучительно и жестоко.

Нам кажется, что прежде нежели остановиться окончательно на одной из систем содержания под стражею отверженцев и отщепенцев общества, нужно пересмотреть и согласить с духом нового уголовного судопроизводства и самое уложение о наказаниях, вдунуть в него, так сказать, душу бессмертную. Хотя современное уголовное право и усвоило ныне более гуманный взгляд на преступления, нежели это было прежде, но основные начала его ничем не отличаются от начал уголовного права древних народов. Это — сочетание принципов кары, возмездия, абстрактной справедливости и устрашения. При таком характере уголовных кодексов вообще в Европе караются одни преступления, на источники же происхождения преступлений, на те неблагоприятные условия нравственного, социального и экономического положения человека, которые имеют подавляющее влияние на проявление его личной воли, не обращается никакого внимания, вследствие чего и самые средства к излечению общественных болезней и язв найдены быть не могут. Нисходя в глубь веков, мы видим, что первобытный человек, в деле расправы за обиды и оскорбления, руководился только чувством мести. Древние греки считали месть наслаждением богов. Первые законодатели народов узаконили месть: Моисей определил в виде возмездия: душу за душу, око за око, зуб за зуб [28] . Солон предписал выкалывать оба глаза тому, кто выколет глаз у кривого. Вот начало тех принципов, которыми руководствуется и доныне уголовное право. Хотя с развитием человеческих общин и государств, область уголовного права и отделяется от области права войны, регулируются правила и целые системы, казнь без различия запрещается, но основными принципами уголовного права, до наших времен остаются принципы возмездия, абстрактной справедливости и устрашения. Народы руководятся этими принципами с беззастенчивостью, доходящею до попрания понятий о существовании самого уголовного права. Так, например, римские власти тиранят и казнят христиан. Монголы воздвигают пирамиды из человеческих голов; турки толкут в ступах и сажают на кол десятки тысяч людей; святая инквизиция пытает и сжигает на костре бесчисленное количество жертв для примера; малороссияне производят Уманьскую резню; революция гильотинирует, а реставрация производит белый террор. Наконец, на наших глазах представители коммуны и Мак-Магон, каждый в свою очередь, совершают кровавые вакханалии, и массы народа погибают во имя принципа возмездия и устрашения. Человеческий разум не может отрешиться от этой бесчеловечной идеи. В Риме, во время императора Нерона, раб, мстя за обесчещенную жену, убил своего господина; суд, чтобы навесть ужас на всех рабов, приговорил к смерти, вместе с убийцею, четыреста других рабов, живших под одной с ним кровлею. Катерина Медичи воспроизводит Варфоломеевскую ночь. У нас переходит в легенду суд Шемяки. Никто — ни сумасшедший, ни идиот, не избавлялся от уголовного наказания. Кредитор имел право продать своего должника в кабалу, или вырезать из его тела несколько кусков мяса. Смертная казнь определялась за такие преступления, которые ныне преследуются слабо: напр. во Франции: за покупку свинцу и пороху больше, чем нужно в доме, за сопутствование ворам, за ввоз табаку и ситцев посредством контрабанды; в Англии: за воровство в лавке на 5 шиллингов, за воровство писем или за воровство на мануфактурах льна. И не только люди, но даже животные и даже неодушевленные предметы несли уголовную ответственность. Судьи присуждали: лошадь, если она убила человека — к повешению; свинью, если она сожрала ребенка — к сожжению; дерево, если оно во время бури или ветра давило или убивало человека или животное — к сожжению. Новейшие ученые мыслители и философы идут по стопам криминалистов каменного, железного и бронзового веков. Так, ученый Силвелла проводит идею, что смертная казнь должна существовать вследствие взаимного нравственного обязательства людей, на основании которого все нарушающие законы справедливости соглашаются на самоуничтожение. Абегг защищает смертную казнь во имя примирения преступника с небом. Жозеф де-Местр, Доназо Кортез, Луи Вельо и др. провозглашают законы Ману. По их мнению, кровь очищает и удобряет землю, топор палача и плаха составляют великие акты справедливости, гильотина нужна для примера, для развития нравственности и ограждения общества. Учение Канта проповедует воздаяние злом за зло — как идею, присущую человеку, категорический императив. Философия Гегеля признает звеньями трахотомии, трехчленным диалектическим развитием идеи: право, нарушение права — преступление; и отрицание преступления и примирение с правом — наказание. Английский криминалист Джемс Стифенс полагает даже, что самое умопомешательство не должно служить поводом к отклонению вменения.

Таким образом уголовное право под давлением подобных рутинных взглядов переживало различные фазисы своего развития, — и если, с течением времени, гуманные идеи и проникли в уголовные кодексы Европы; если смертная казнь не назначается более за кражу в лавке на 5 шиллингов или с фабрики нескольких фунтов льна, а в некоторых государствах и совсем отменена; если наказание животных и неодушевленных предметов уничтожено; если к принципу абстрактной справедливости присоединился новый — исправление преступника посредством работ, то и за всем тем, уголовное право не могло не отстать от поступательного движения современного общества на пути прогресса и цивилизаций.