Да, несмотря ни на какія выходки ненавистниковъ человчества, я снова повторяю, что убжденъ въ доброт людой… И вотъ почему я люблю эти торжественныя, великолпныя сборища, ихъ балы и рауты, гд жизнь, доведенная до высшей степени цивилизаціи, какъ искусно выграненный алмазъ, блеститъ, ослпляя. Вотъ почему я люблю безтребовательныя, семейныя сходки, гд все дышитъ патріархальною простотою, радушіемъ и этимъ христіаискимъ спокойствісмъ — высшею мтою человческаго счастія. О, я хочу жить съ людьми! Чмъ боле людей вокругъ меня, тмъ мн легче. Я открою имъ вс тайные мои помыслы, мои надежды, все, что хранится въ тайник моего сердца — и они поймутъ меня. Тогда, въ минуту скорьби, они растолкуютъ мое горе; въ минуту отчаянія они безмолвно прижмутъ меня къ груди своей. Что на свт отрадне участія — мысли, что тебя понимаютъ, что состраждутъ теб?

Я непремнно перестану слушать этихъ чудаковъ, которые хотятъ во что бы то ни стало быть врагами человчества: я буду бгать отъ нихъ и отъ ихъ темныхъ и вялыхъ повстей. Несчастные! они, право, смшны и жалки; ихъ должно просто оставлять въ поко, Богъ съ ними, съ этими дюжинными людьми!

Жаль только, когда человкъ съ душою сильною и энертическою впадаетъ въ подобное заблужденіе. Съ годъ тому назадъ я встртилъ такого человка и слышалъ его разсказъ. Этотъ разсказъ врзался въ моей памяти; я не проронилъ изъ него ни одного слова, и хотя онъ сильно подйствовалъ на меня, но все-таки не могъ поколебать мои врованія. То было, какъ теперь помню, въ одинъ изъ тхъ скучныхъ осеннихъ вечеровъ, когда небо сливается съ землею мглистымъ, дождливымъ туманомъ; когда дымъ стелется по земл; когда сырость насквозь проникаетъ васъ; когда нтъ этого постепеннаго перехода отъ сумерекъ къ ночи, этого таинственнаго и отраднаго часа… Еще не было семи часовъ, а уже огни тускло мерцали сквозь туманъ во многихъ окнахъ, изъ десяти шагахъ на улиц нельзя было различить человка. Плащъ мой отяжеллъ отъ дождя; съ полей шляпы моей начинали скатываться капли; я чувствовалъ дрожь; до квартиры было далеко… Тутъ только я вспомнилъ объ одномъ моемъ коротко знакомомъ, который жилъ въ двухъ шагахъ отъ того мста, гд я остановился въ раздумьи: куда бы укрыться отъ ненастья? Черезъ минуту я былъ въ теплой комнат, и даже у камина, и — что еще лучше — въ обществ людей близкихъ мн. Когда, посл обычныхъ разспросовъ и возгласовъ, я улегся въ уютныхъ креслахъ и подкатился къ камину, хозяинъ дома сказалъ кому-то:

— Ну, что жъ, продолжайте. Вотъ вамъ еще слушатель, и, предупреждаю, самый отчаянный защитникъ человчества, во всхъ поступкахъ людей видящій одну хорошую сторону.

Я поставилъ къ стн вычурную лопатку, которою лниво перевертывалъ уголья въ камин, и оборотился въ сторону. Въ эту только минуту я увидлъ незнакомаго человка, котораго совершенно не замтилъ при вход, и къ которому, вроятно, относились слова хозяина. Этотъ человкъ сидлъ нсколько поодаль камина, въ тни, и курилъ сигару. Огонь, вспыхивающій по временамъ на кончик этой сигары, освщалъ черты лица его, и только при помощи этого минутнаго, красноватаго блеска да мерцанья въ камин я усплъ составить очеркъ для портрета этого человка. Ему было лтъ тридцать пять, можетъ быть нсколько поболе; смуглая кожа обтягивала сухощавое лицо его, большіе каріе глаза изрдка свтились изъ-подъ черныхъ нависшихъ бровей, безпрестанно двигавшихся.

Онъ ни слова не отвчалъ на замчаніе хозяина дома, будто оно не относилось къ нему; онъ, казалось, не замтилъ моего движенія и взгляда, только пустилъ изо рта густое облако дыма, и когда это облако разостлалось по комнат, я увидлъ при свт постепенно разгоравшагося камина, какъ онъ медленно приподнималъ брови, недоврчиво осматривалъ меня съ ногъ до головы, какъ нижняя губа его пошевелилась насмшливо, и потомъ, какъ онъ снова надвинулъ брови на глаза. Странно! Какое-то незнакомое мн досел чувство робости и сознаніе въ собственной слабости промелькнули во мн въ ту минуту, когда онъ меня осматривалъ.

Вс молчали. Это молчаніе становилось какъ-то неловко. Я понималъ, что присутствіе этого чоловка тяготитъ не одного меня, что онъ иметъ странное вліяніе на всхъ насъ. Въ самомъ дл, есть люди, при которыхъ отнимается и свобода, и веселость. Видно, этотъ господинъ принадлежалъ къ числу такихъ людей. Я снова принялся за лопаточку и началъ перевертывать уголья въ камин. Наконецъ хозяимъ дома ршился прервать тягостное молчаніе.

— Видите ли, — сказалъ онъ, обращаясь къ моему незнакомцу, — какая благоговйная тишина распространилась между нами, и все въ ожиданіи вашего разсказа, такъ некстати прерваннаго его приходомъ.

Онъ указалъ на меня.

Я хотлъ пробормотать какую-нибудь извинительную фразу, но хозяинъ дома перебилъ меня и продолжалъ:

— Вы, кажется, незнакомы другъ съ другомъ, а я до сихъ поръ и не догадался познакомить васъ. Это мой короткій пріятель Л*** — (онъ дружески потрепалъ меня по плечу) — а вотъ г. Р***, недавно воротившійся изъ чужихъ краевъ.

Мы молча поклонились, почти не смотря другъ на друга и не вставая съ креселъ.

— Мой разсказъ — началъ этотъ господннъ, не обращаясь ни къ кому и окруживъ себя облакомъ дыма, — мой разсказъ — я предупреждаю васъ, господа, если вы ужъ непремнно хотите его выслушать — есть только вступленіе къ одной невымышленной повсти, которая давно у меня хранится. Я зналъ лично героя этой повсти и о странномъ знакомств моемъ съ нимъ буду говорить вамъ теперь. Можетъ быть, разсказъ мой будетъ кстати, потому что у насъ, кажется, шла передъ этимъ рчь о тяжеломъ положеніи въ обществ поэта, или даже просто человка, надленнаго поэтическою душою. Объ этомъ тысячу разъ говорили, писали и печатали. Общество въ вчной борьб съ поэтомъ; видно, иначе и быть не можетъ: стараться примирить ихъ — значитъ не понимать ни того, ни другого. Общество никогда не возвысится до поэта, поэтъ никогда не унизится до общества. Винить тутъ никого нельзя. Вы говорите, что люди прекрасны и добры: господа, я не спорю. Убждать другихъ въ томъ, или другомъ мн всегда казалось безполезно и нелпо. Для меня довольно собственнаго убжденія: глупо оно или умно, врно или неврно — это ни до кого не касается…

Я началъ кусать губы отъ досады; я было хотлъ вступиться за людей, и составилъ въ голов нсколько краснорчивыхъ и убдительныхъ фразъ въ защиту общества; но вспомнивъ, что этотъ человкъ никому не навязывалъ своего мннія, я немного поуспокоился и только вздохнулъ, сожаля объ немъ.

Борьба неравная, говорилъ онъ. Разумется, остается побдителемъ въ этой борьб сильнйшій. Общество торжествуетъ и смется надъ безумцемъ, который одинъ возстаетъ противъ тысячъ. И оно право. Разв вы не сметесь надъ Донъ-Кихотомъ, который торжественно мечтаетъ бороться одинъ съ цлыми полчищами и смло нападаетъ на великановъ, хотя эти великаны не что иное, какъ втряныя мельницы?

Но не въ томъ дло. Разсужденія въ сторону! Вы ждете моего разсказа. Предупреждаю еще разъ, что этотъ разсказъ долженъ служить только вступленіемъ къ повсти и отдльно отъ ней ничего не доказываетъ.

Я уже сказалъ вамъ, что въ проздъ мой черезъ одинъ изъ самыхъ замчательныхъ германскихъ городовъ, лтъ десять назадъ тому, давали на тамошнемъ театр Моцартова «Донъ-Жуана». Я пошелъ въ театръ. Вс мста были распроданы, исключая одной ложи, которая будто нарочно для меня оставалась незанятой. Только что я усплъ разлечься въ этой лож съ аристократической небрежностью, которая въ двадцать пять лтъ казалась мн необходимостью; только что вооружился важнымъ видомъ записного дилетанта, какъ раздались первые аккорды увертюры… И съ первымъ звукомъ, долетвшимъ для меня, я позабылъ о той живописной поз, посредствомъ которой думалъ обратить на себя вниманіе. Музыка всегда производила на меня необыкновенное впечатлніе, и въ эту минуту, когда таинственные страшные звуки увертюры охватили меня, морозъ пробжалъ по моему тлу… Увертюра кончилась, раздался громъ рукоплесканій: натянутые восторги мнимыхъ музыкальныхъ фанатиковъ! Занавсъ поднялся. Дивная драма магически стала развертываться передо мною. Я слушалъ, слушалъ такъ, какъ будто я не имлъ другого чувства, кром слуха… Въ половнн перваго дйствія, въ ту самую минуту, когда донна-Анна появляется на сцену съ женихомъ своимъ, именно въ ту минуту, мн послышался легкій стукъ въ дверь моей ложи. Я не хотлъ вставать съ мста; этотъ стукъ мн былъ досаденъ: я боялся прервать поэтическія грезы души моей. Мн такъ хорошо было нжиться въ безпредльномъ пространств гармоніи, такъ отрадно довриться волнамъ звуковъ и, по ихъ прихоти, то высоко всплывать, то, замирая, погружаться въ бездну. Но стукъ въ дверь длался слышне, настойчиве. Я наконецъ-таки принужденъ былъ встать и отворить дверь. Предо мною стоялъ какой-то высокій человкъ съ опущенною головою, съ изнеможеннымъ болзненнымъ цвтомъ лица, на которое упадали въ безпорядк длинные волосы, почти закрывая глаза; худой и сгорбленный, одтый съ самою странною небрежностью; скелетъ, на котораго навсили платье и механически привели въ движеніе.