— Я не готов!

Словом, произнесенным одним из танов и вызвавшим всеобщее веселье, было «unready» — «неготовый».

Разумеется, король Этельред не был в неведении относительно шуточек вокруг его имени. Казалось, он различает сладковатый трупный запах за этим вкрадчивым глумлением: «Этель — ред», «благородный разумом», Этельред — «The Unready» или «The Unred» — «неготовый» или «неразумный». И дальше — Этельред Неурядица, Ваше Замешательство.

Какая откровенная злоба! Но, как и все оскорбления, повторяемые без конца, оно, возможно, недалеко от истины — или, может быть, принято за истину. Самоосуществление пророчества… Нынче уже не стесняются и в его палатах…

Он попытался вычислить, кто из танов засмеется тише или позже других: так обычно удается обнаружить автора остроты. Но на сей раз король сидел слишком далеко, чтобы определить наверняка. Подняться теперь же и покарать оскорбителя значит навредить еще больше самому себе: новый сюжет мигом обойдет всю Англию.

Во всяком случае, он постарался запомнить всех, кто сидел за пивом в этот вечер. И нельзя слишком тянуть с их удалением от двора, а то позабудут его причину. Впрочем, появится новая, Остряки уедут, а острота останется.

Верно, злоба несправедлива. Но всего не свалишь на мать и ее прихвостней. Дело не только в убийстве Эдварда. Все то, что он сам сделал, чтобы загладить недобрую память о содеянном не им, истолковывалось превратно. Как, скажем, последний его дар женскому монастырю, основанному его матерью. Он внес пожертвование в знак благодарности Господу за избавление от ужасного сна, оставившего его после той ночи в Корф-Касл. А преподносилось это так, что король-де боится духа убитого брата и пытается его задобрить…

Может, спросить исландца, кто там из них первый сказал? Нет, глупо. Тогда придется сперва растолковывать «игру слов» — и будет тогда у скальда что рассказать при других дворах! К тому же вряд ли исландец понял их разговор. Желая угодить королю, скальд, разумеется, кого-нибудь укажет, хоть вполне возможно — и не того.

Но — ведь все смеялись…

От окна потянуло холодом. Просить танов задернуть занавеси из шкур — нет, не стоит: он лишит себя обзора, а зал — света. Еще слишком тепло, чтобы развести огонь в столь ранний час. Он опрокинул в рот пустую чашу и решил немедля уйти к себе, пока не захотелось выпить еще. Но едва он поднялся, а следом за ним и шутники-придворные, как дверь раскрылась. Вошел Педро, окольный слуга, которого король до сих пор еще не продал, несмотря на свою угрозу. С глубоким поклоном Педро устремился к королю. Наклонившись к самому его уху, чтобы другие не слышали, тихонько произнес:

— Леди Эмма просит короля прийти в ее покои.

— Прямо теперь?

Король в нерешительности перевел взгляд с Педро на своих приближенных, которых как раз собирался спросить, который час. И внезапно увидел себя их глазами и подумал «unready». Черт возьми, неужели он не пойдет, если она просит! Или — сказать «нет», резко, окончательно? Раздумывая, как правильнее поступить, он уже шел следом за Педро. Он велел слуге проводить его, в чем не было необходимости, но что давало отсрочку для принятия решения: он тянул время и шел так медленно, что Педро пришлось остановиться и ждать его. Неужели король опять успел нагрузиться?

Не успел король Этельред додумать свою мысль до конца, как Педро распахнул дверь в покои королевы. Никуда не денешься — надо войти и спросить, что ей угодно.

Эмма поднялась.

Мужчина, стоявший перед ней, был одет в плотно облегающие штаны и короткую куртку. Он теребил кружевные манжеты и переминался с ноги на ногу, так что поскрипывали опойковые сапоги.

Женщина, стоявшая перед ним, распустила свои пышные волосы. После ужина она сняла парадные одежды и теперь была лишь в исподнем платье, достигавшем ей до щиколоток. От обычных ее платьев оно отличалось своей тонкой, почти прозрачной, тканью и тем, что, очевидно, распахивалось спереди, стоило развязать розовые банты.

Королева присела в книксене, обнажив то, о чем он лишь догадывался. В ответ он сдержанно поклонился и спросил, что все это значит. Она плавным жестом указала на табурет. На низком столике рядом стоял алебастровый кувшин и серебряный кубок. Король уселся, искоса глянув на кубок, одновременно пытаясь разглядеть сквозь дразнящую ткань очертания тела, рискуя остаться косоглазым.

— Я приветствую моего господина, — произнесла Эмма ласково, подняв кувшин и наполнив кубок. — Я приглашаю моего господина отведать вина из тутовых ягод, приготовленного у меня на родине и прибывшего сюда вместе со мной.

— А ты, — неуверенно пробормотал король, — ты, что, сама-то не отведаешь?

Внезапно, как по волшебству, из волнующихся складок ее одеяния появился кубок поменьше, она плеснула в него вина и села на пол напротив короля. И — не то она слабовато завязала нижний бант, не то он сам собой развязался, но когда она уселась в позе портного, король получил полный обзор всех ее тайн. Сама она, казалось, ничего не замечала, но, радостно подняв свой кубок, сказала так:

— Эту чашу я выпью вместе с моим королем в благодарность за все возданные мне почести, с тех пор как я ступила на английскую землю. Благодарю за Винчестер — благодарю за Эксетер — равно как и за многое другое. Эту благодарность я надеялась высказать моему королю наедине с ним много раньше, но, к сожалению, прошло какое-то время, прежде чем появилась такая возможность…