— Он хорошо работает. Мне просто нужно подождать немного дольше. Просто… Просто сделать еще немного… Если бы мы могли построить вторую или третью «Селестию-1», то смогли бы целиться внутрь их линии фронта и их брошенных островов. Или, наконец, запустить «Токомеир» и подключить к аппаратуре мегазаклинаний Хуффингтона. Или, возможно, посмотрим, смогу ли я выработать соглашение через тайные каналы… — Ещё один удар и долгий кричащий звук.

— Голденблад, достаточно. Просто остановись. Этот план, который ты придумал десять лет назад, зашел слишком далеко. Иди поговори с Луной. Расскажи ей все и уйди в отставку.

— И кто займет мое место? Хорс? О, он будет рад. Гранат? Ты? — фыркнул он и выпалил: — Селестия?

Он испустил долгий усталый вздох.

— Нет. Я уже достаточно качественно проклят. Я не буду приговаривать другого к моей должности. Я сделал достаточно, чтобы заслужить все, что произошло со мной. Все, что будет происходить. Единственное, что имеет значение, это Эквестрия. Поэтому, когда я наконец исчезну, все сможет вернуться к своим лучшим дням. У нас будет Принцесса, которая сможет управлять королевством, как она захочет им управлять и не будет больше нужды в войне или Министерских Кобылах. И все станет… лучше. Я просто должен продержаться еще несколько месяцев.

Троттенхеймер не сказал ни слова.

Голденблад вдруг выдавил из себя мрачный смешок.

— Ты знаешь, это забавно. Я родился в стране зебр. Изучил их племена и язык. Учился у зебры. Я был более полосатым, чем любой пони до войны и, когда Мама умерла, я не хотел возвращаться. Но когда я сошел с лодки и увидел это зеленое и сияющее место, я понял, что есть нечто особенное в нем. Здесь была доброта, которую я никогда не знал или не представлял. Обещание того, что если ты будешь хорошим и усердно трудиться, все обернется в лучшую сторону. Богини, я полюбил Эквестрию. С ее странными, нелепыми и восхитительными жителями, с их чудаковатыми и странными манерами. И все же, как бы я ни старался, я всегда был в стороне от этой благодати. Боялся ее. Я наблюдал за Эквестрией издалека, смотря на пони, их дружбу и ежедневные заботы и удивление мешалось со страхом. Это выглядело, как драгоценная стеклянная безделушка, которая разбилась бы, прикоснись я к ней. Я не был достоин Эквестрии.

— Хороший монолог. Я помню, когда ты не мог сказать и четырех слов, не задыхаясь.

— Я практикуюсь в том, что скажу в своей последней речи. Прямо перед казнью.

Голденблад глухо и мрачно рассмеялся. Троттенхеймер не поддержал его и он вскоре замолк. Наконец, со спокойной убежденностью, Голденблад сказал:

— Когда это все закончится, станет лучше.

— А если не станет? — едва слышно пробормотал Троттенхеймер на записи.

Голденблад не ответил ему, но я смогла представить, как он отвел взгляд.

— Ну… если пони будут проигрывать, Твайлайт станет неожиданным фактором. А если Эквестрия будет потеряна… я стану.

Наступила длинная пауза и затем постучавшаяся кобыла проговорила:

— Директор. Флим и Флэм на вашей линии. Твайлайт вновь упорствует.

— Спасибо, Изумруд. Передавайте вашей сестре мои наилучшие пожелания и благодарность. — Был долгий вздох, когда дверь закрылась. — Спасибо, что заглянул, Тротти. Я ценю твое беспокойство, но я начал этот кошмар. И я его закончу.

— Ты не закончишь кошмары, Голди. Ты очнешься от них.

Запись подошла к концу, а я сидела, размышляя о том, что услышала. Это не было ничем… важным. В самом деле, вообще ничего не о Горизонтах. Но слышать, как он столь обыденно говорит о собственной казни… И эта речь о любви к Эквестрии. Должно быть это притворство. Это просто должно им быть. Голденблад был негодяем и убийцей, который делал чудовищные вещи. Я взглянула на передовицу «Кантерлот Таймс» и силуэт Голденблада, пожираемый зеленым пламенем.

— Я предположил, что вы сможете понять ценность всего этого, — произнёс голос позади меня, и я резко повернулась в сторону двери.

Говорившим был пожилой жеребец единорог с гривой, как синее пламя, что было близко к угасанию, и шкурой цвета скисшего молока. Он сидел в инвалидном кресле, а его задние ноги были укрыты шерстяным одеялом. Нездорового вида пятна, голубого и фиолетового цветов, роились под его пергаментной кожей, а глаза, один цвета тумана, другой небесно-голубой, пристально смотрели на меня. И я была впечатлена удивительной аурой жизнестойкости, что не смотря на его несомненную дряхлость, окружала его. Несомненно, он был уже не молод, но харизма и жажда жизни являлись неотъемлемой частью этого старого жеребца, что подобно королевской мантии, не может быть отнята ни разрушительным влиянием времени, ни пошатнувшимся здоровьем. И от заинтересованного блеска в его глазах, а так же маршрута по которому они блуждали по моему телу, я, к своей досаде, неожиданно зарделась от смущения. Он выглядел так, как будто едва мог стоять, но у меня не было уверенности в том, что это гарантирует мне безопасность.

— Король Шикарность? — поинтересовалась я, выделывая самую добро желательную улыбку, на которую только была способна.

— Собственной персоной. Разве может быть другой такой? — он жестикулировал к картинам, газетным вырезкам и шарам памяти. — Что ты думаешь о моей коллекции?

— Она… поразительна, — призналась я, изучая безликую брошюрку, что называлась «Департамент межминистерских Дел: Возможности карьерного роста». Создавалось такое ощущение, что дизайнеры приложили все свои усилия к тому, что бы заставить предлагаемые должности выглядеть настолько скучными, насколько это вообще возможно. — Я даже не могла вообразить, что когда-нибудь увижу так много… вещей… связанных с Д.М.Д.