– Чему ж там научился?

– Меч востро держать.

– Неплохая наука.

– Надобная.

– Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.

– А иначе как же ж служить?

– А что Дмитрий? Почему служишь?

– Он народом любим, зане свой народ любит. Храбр, разумен. Строг, да милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до того дойдет. Вот и служу ему.

– А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.

– Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к тебе посольство справить.

– Справь. Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но и ты скажи. Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его дедовья Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.

– Скажу. Дозволишь идти?

– А ко мне служить вернешься?

– Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.

– Ступай да помни, я тебя приму.

Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая головы, брезгливо сторонясь суетливых мурз, Тютчев вышел.

"Достойный слуга будет! Для посольских дел!" – подумал Мамай: верил, что вскоре понадобятся ему такие люди – говорить со всем миром.

Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой крови, которых думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить Тютчева до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию. Как ни гневен был, а получить старую дань без битвы Мамай предпочел бы. Не битвой, а данью опустошить Русь – тоже казалось хану подходящим завершением похода.

В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:

"Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на другое дело поставлю…"

Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул новый приступ ярости: как посмел разговаривать!

– Догнать рязанского гонца!

– Рязанца?

– Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб Олег поспешал.

Несколько воинов охотно кинулись за дверь.

Певец за стеной продолжал петь Манаса. Большая толпа стояла вокруг ханской избы, слушая певца и норовя быть поближе к хану. Бернаба ушел к генуэзской пехоте. Падал мелкий дождь, и трава стала скользкой.

У Гусиного Брода Тютчева встретила вторая стража. Иван Святослов был хорошо знаком Тютчеву.

Едва соединились с ними, Тютчев подозвал к себе пятерых Мамаевых мурз, вынул ханскую грамоту и молча, перед их глазами, разорвал ее в клочья.

– Как смеешь? – крикнул один из татар, хватаясь за саблю.

– Оружие вынимаешь? – удивленно спросил Тютчев. И велел стражам вязать послов. Четверым из связанных отсекли головы. Пятого развязали и, вежливо держа за руки, отхлестали плетьми.

– На ногах стоять можешь? – спросил Тютчев. – Могу.

Тогда велел еще добавить.

– Ползать можешь?

Татарин молчал.

– Оденьте его!

Мурзу одели. Тогда Тютчев переспросил:

– Ползать можешь?

Мурза, кривясь от ярости, гордо ответил:

– Могу.

– Так ползи к своему Мамайке и скажи, как русские от своей земли на чужую службу переходят.

Оставив на холодной мокрой траве пятерых этих мурз, Тютчев поскакал к Дмитрию.

Большое русское войско тремя дорогами шло вперед: узки дороги в больших лесах.

Федор Белозерский вел своих по дороге Болвановке, на Серпухов, тульским путем, а позже поворотил на Каширку.

Дмитриевы полки шли на Котлы, к Кашире, а оттуда проселком перешли на Шубинку.

Владимир Серпуховской свои московские рати направил Брашевской дорогой, в Брашеве перевезся через Москву-реку и двинул к реке Лопасне.

Пятнадцатого августа войска достигли Коломны.

Здесь, как в полном котле, уже кипели многие ополченья, ожидавшие Москву. Стояли сорок тысяч, пришедших с Ольгердовичами: с Андреем да с Дмитрием. Подошел князь Федор Елецкой со своими полками да воевода князь Юрий Мещерский – со своими. Да великое число сошлось малых ратей нижегородские купцы с посадов пришли, не спросясь своего князя, да белевичи, да, может, и не осталось на Руси города, откуда хоть малое число не пришло бы. И еще иные шли торопясь. И с ними – Клим-кожевенник со своей рязанской дружиной.

Двадцатого августа рано поутру ударили колокола, и воеводы поехали навстречу Дмитрию.

Они встретили его на речке Северке.

Слава ей, этой мелководной речке, – над ней прошел белый Дмитриев конь, в ней сверкнули его позолоченные доспехи, на ее берегу Дмитрий сошел с седла, чтобы обняться со своими воеводами. Отсюда они двинулись вместе, неразлучные в славе и трудах.

У городских ворот князя встретил коломенский епископ Герасим с иконами, с пением, а пономари в тех церквах, где колоколов не было, неистово били в медные била. И тысячеголосая рать кричала встречу, радовалась, что настал час.