На Корфу прошло его детство. Потом, уже после окончания университета, 23-летний врач Иоаннис из славной семьи Капо д'Истрия вернулся на остров заниматься единственными нужными ему вещами: лечить людей и спорить с товарищами по ложе Семи Островов. Масонство досталось Иоаннису невольно — по наследству; заседания были для него не таинством, но возможностью встретить образованных людей, с которыми в светской жизни молодой лекарь виделся редко.

— Что же нам делать, — он поднял голову. — Министр собирается докладывать государю о ситуации в Неаполе?

— Нет, ваше превосходительство. У господина министра есть надёжный источник, от него он и ждёт новостей, дабы доложить уже о целой картине.

— Революции в Италии быть, — статс-секретарь отодвинулся от стола. — И если мы разумно используем промедление его сиятельства — быть и нам.

— С вашего позволения, — Воскресенский с сомнением повертел головой, — Его Величество ведь уже не подвержен либеральной идее. А ежели господин министр ему всё надлежащим образом преподнесёт-с… Можете, Боже сохрани, и поста лишиться, ваше превосходительство. Бессарабия в вашей власти, и Ипсиланти — фигура перспективная, но идти против «Священного Союза» — это вам могут не просить.

— Да не полезу же я с просьбами поддержать Италию, Воскресенский, — снова растянул губы Иоаннис. Он любил Воскресенского за живой и быстрый ум и безоговорочное согласие следовать замыслам статс-секретаря до конца. — Будем мягко намекать. Если свершится революция в Италии, будет и в Греции. То-то обрадуется господин граф. Его idole Меттерних, пожалуй, укусит себя и отравится, как аспид.

Статский советник вежливо хмыкнул, давая понять, что описанная статс-секретарём сцена действительно хороша.

— А мы с вами, Воскресенский, пока что пошутим, — Иоаннис взял перо на свой странный манер — прижимая сверху большим пальцем; немногие знали, что так его обучили держать ланцет. — Шутка выйдет прелестная. Раз в итальянские дела нам соваться опасно, сунемся поглубже в турецкие.

— Вы имеете в виду свержение турецкого господства в Греции?

— Ну что вы! Этого я жажду всем сердцем, и это ни для кого не секрет. Что ж в этом смешного? Постараемся убедить государя в том, что только инициировав патриотические движения в Бессарабии и на Балканах… ну и в Греции, да, мы сможем потеснить Порту. И цель наша — исключительно упрочить русское, христианское влияние в оных областях. И пусть господин министр попробует сказать, что это не будет благом для русской политики.

В это время в Неаполь уже входили карбонарии, но Иоаннис пока не знал этого; он только думал о том, что Испания и Италия должны стать примером, и пусть средиземноморская вода разольётся мировым потопом свободы, и пусть однорукий друг Ипсиланти поднимет «Этерию» — как бы только император с его растущей пагубной любовью к «Священному Союзу» не сделался под австрийским влиянием окончательным противником конституции. Императора следовало осторожно разубедить, не переусердствовав в этом и излишне не рискуя. Дегустация вина урожая 24-го года всё ещё входила в расчёты главы Колегии Иностранных Дел, статс-секретаря Иоанниса Каподистрии.

Со всей серьёзностью отнёсся Николя к новому, свалившегося на него делу. Молодой гусар сознавал, что Пушкин не вправе рассказывать сути своей миссии, однако очевидно было, что дело государственное; это смущало — Николя не мог вообразить Пушкина слугою царя или министров, ловящим инакомыслящих, — не мог главным образом потому, что инакомыслящим был сам Пушкин. Обдумав всё как следует, пришел к выводу, что тут замешана иностранная разведка.

Пушкин же пребывал в странном состоянии, близком к болезненному бреду: наклёвывались стихи. Отвлекаться на них он себе запретил, но в голове упрямо вертелась идиллия Мосха; переводить её намерений не было, но, вдохновленные ею, родились строки:

И так далее. И как прикажете работать.

Он сидел под кипарисом и царапал ногтем по песку наброски будущего стихотворения.

— Кипарис ты мой, кипарис, — обратился к дереву Пушкин, не до конца ещё опомнившись от поэтического забытья, — подскажи мне, миленький, как перестать думать о стихах и начать думать о работе?

— Я на минуточку всего, — смущенно оправдывался Француз.

(хотел, видно, сказать другое слово, но сдержался)