Последним моим шансом был Зюден, — подумал он. — Поймав Зюдена я мог… измениться? Не то. Что-то понять? Доказать? Не то. Но что-то мог. Француз молод и сумасброден, хоть и умён. А всё-таки это Француз (даже не военный! Коллежский секретарь Пушкин!) — командир полковника Раевского, как ни грустно это сознавать.

Щелкнул крышкой часов; стрелка ползла к десяти. Тогда Александр Николаевич, свесившись в окно, незаметно от остальных вынул из-за пазухи шнурок от нательного креста. Впрочем, отношения с Богом у Раевского были неопределённые, и вместо креста на шнурке висел символ веры, выручавшей значительно чаще, — веры в трезвую голову. Пузырёк с мутной зеленоватой жидкостью мятной настойки. Раевский одним глотком выпил содержимое пузырька, шумно вдохнул носом, чувствуя, как проясняются мысли.

Он не мог признаться себе в зависти, которая, безусловно, была. Завидовал не Пушкину — отцу. Жизнь Николая Николаевича была прямой и яркой. Николя, хоть и был наивен, походил на отца и должен был унаследовать не только характер его, но и судьбу — сделаться славным генералом. Вот оно, твоё Бородино, — сказал себе Раевский, глядя на батарею бутылок, блестящих зелёным стеклом. — Отступай, бросай свои редуты, и утешайся тем, что хоть сам себя почитаешь победителем.

— Вы не желаете ему несчастья? — агент Раевский повернулся к недавним собутыльникам и ткнул в Пушкина сложенными очками.

Пушкин во сне пробормотал:

— Стойте…

— Что? — удивился Охотников.

— Je me sens assez de force pour tirer mon coup, — Александр сунул руку под голову и причмокнул.

— Позовите кто-нибудь его Никиту, пусть отнесёт в комнату.

— Он не проснётся сейчас, — Раевский сел рядом с Василием Львовичем, напротив Якушкина, Орлова, Охотникова и спящего Француза. — Господа, пусть моя просьба вас не заденет, но всё же. Пушкин молод, горяч, он вообще по натуре увлекающийся юноша. Я вижу, он привлекает вас, а вы для него… Что уж говорить, он восхищается вами. Но вы с вашими либеральными настроениями его погубите, господа.

— Э-э, друг мой, — Василий Львович неуклюже повернулся. — Вы не слишком понятно говорите, ну.

— Я вижу то, что не видит он, — устало опустил голову Раевский. — Вы все принадлежите к некоему обществу. Ваши идеи привлекательны для просвещённых людей, но противны власти. Или письма не были с этим связаны?

Якушкин взъерошил волосы и замотал головой, напрасно силясь протрезветь.

— Слушайте, Ал-лександр Николаевич, мне реш-шительно не нравится…

— Ваше право заниматься, чем пожелаете. Но оставьте Пушкина. Вам однажды, может быть, придётся платить за вашу вольность, и дай вам Бог уцелеть, но если за вами последует Пушкин, вы будете в ответе за его жизнь. Он дитя в душе, а если увлечён духом либерализма, это не означает, что вы можете обрекать его на то, что сами приняли осознанно.

— Вы боитесь за друга? Или предостерегаете нас?

— Я не хочу, чтобы ваши идеи стали причиною несчастья невинного человека. И не хочу потерять дружбу с вами.

Орлов провёл пальцем по усам.

— А что, ежели я вам скажу, что все ваши догадки о нашем, так сказать, сговоре — полная чушь?

— Ну уж, — сказал Раевский. — Вы, конечно, можете от кого-то скрываться, но не от меня. Всё, — он протёр очки и надел их. — Хватит. До вашего тайного общества мне нет дела. Я вас не поддерживаю, но и мешать не собираюсь. Только отнеситесь серьёзно к моей просьбе.

Орлов продолжал теребить усы и на Раевского больше не смотрел. Кажется, он тоже начал засыпать.

— Во-первых, — вмешался Василий Львович, — лучше бы вы рассказали, как именно пришли к таким странным заключениям…

— Этого я не скажу, простите.

— А во-вторых, скажите, делились ли вы этим с Пушкиным?

— Нет. И надеюсь, вы не станете его втягивать в это. Он видит в вас сторонников демократии, по-моему, этого довольно.

— Ох, Раевский, — Орлов оторвался от закручивания усов. — Давайте считать, что этого разговора не было. И разойдемся, поняв друг друга.

— Я могу надеяться, что сохраню нашу дружбу?

— А для чего мы столько пили? Разумеется.

Александр проснулся от голоса Никиты, бубнящего: «да как же их будить, когда они почивают-с, вашблагородие», а вернее, от безумного сна, вызванного этими ворвавшимися в сознание словами. Мнилось во сне, что петербургская знакомая княгиня Голицина на самом деле — переодетая Мария. Она сидела отчего-то прямо в квартире Пушкина и читала вслух его стихи. Читала настолько плохо, что Пушкин вынул из ящичка огромный дуэльный пистолет и хотел застрелиться, но кремень куда-то запропал. Сразу вспомнил, что кремень уронила Адель, когда поджигала комнату. Полез искать под порожек, но тут за спиной раздался мужской голос: «да как же их будить…» и т. д. Пушкин обернулся, и увидел, что Мария-княгиня Голицина и Никита сидят рядом. «Обыкновенно, — сказала М.-кн. Г. — Пулей. По-другому его не разбудишь»; и выстрелила Пушкину в живот. Вот тут Александр и пробудился.

— Да он уже не спит, — Николя отодвинул Никиту и подошёл. — Как себя чувствуешь?

Пушкин высунулся из-под одеяла.

— Э?..

— Вставай скорей, тебя ждут Михаил Фёдорович и остальные.

— Nikolas, — Пушкин снова стал уползать под мягкий покров, — дай хоть умыться, я уж не говорю, выпить глоточек… Сначала твой батюшка надо мной измывался, на купания гнал в пять утра…

— Уже одиннадцать.

— О, господи, за что мне это… — Пушкин сел в кровати. — Ну, что там у тебя?