– Почему же «увы»? – удивился Лев Иванович. – Неужели вас когда-то посещала мысль об убийстве вашего бывшего мужа?

– Представьте себе, посещала! И, могу признаться, не раз! – с вызовом бросила женщина. – И не бывшего, а тогда еще настоящего. Негодяя, подлеца и садиста, каким, думаю, он и оставался вплоть до своей гибели.

– Неужели за тот год, что вы состояли в браке, Тимофей Зеленский настолько стал вам… неприятен, – с трудом подобрал слово Лев Иванович.

– Лучше подходит «ненавистен», – зло поправила Гурова Спесивцева. – Могу подсказать еще одно довольно точное определение сущности этого человека: мразь! У вас такой по-детски удивленный взгляд. Слишком резкое суждение? А что бы испытывали вы и как бы удивлялись, если бы через неделю после свадьбы ваш муж пропал, его двое суток искали и обнаружили пьяным до невменяемости в каком-то подпольном публичном доме в грязных трущобах на Юго-Востоке Москвы?

– Мне, вообще-то, трудно воспринимать ощущения женщины, – несколько смущенно попытался пояснить Лев Иванович.

– А вы попробуйте, – отрезала Спесивцева. – Представьте, что чувствовала девочка, воспитанная в любви и согласии, ждавшая принца и дождавшаяся его. Я никогда не считала себя ханжой и не была неразумным дитем, не знающим жизни. К тому времени я уже окончила институт, больше года проработала в прокуратуре, а там изнанка жизни кого угодно возвратит с небес на землю. Но то, что испытала я за этот год, не могу пожелать даже врагу. Тяга Тима к грязи, к низменному – это, поверьте, уровень патологии. Он был больной человек, и все, чего касались его руки и его взгляд, становилось черным, липким и противным до рвоты. Он был нравственным, физическим монстром и уродом.

– Вы ничего не преувеличиваете? – удивленно спросил Гуров. Столь категоричные заявления для Льва Ивановича были несколько неожиданны.

– Я преувеличиваю? – широко открыла глаза Спесивцева и фальшиво засмеялась. – Не знаю, что бы вы хотели услышать от меня о Тимофее, только ни единого доброго слова, как принято говорить об умерших, я не произнесу. Если есть ад, ему там и место. И я заявляю это спустя несколько лет, когда раны уже должны зарубцеваться, но они настолько глубоки, что кровоточат и не хотят заживать. Вы не можете, как сказали, воспринять ощущения женщины, так попробуйте воспринять их как мужчина. Вы смогли бы истязать, бить до синяков, до крови свою ни в чем не повинную жену в медовый месяц? Вы бы привели домой подобранных даже не на Тверской, а на площади у трех вокзалов немытых и пьяных шлюх и заставили бы жену участвовать с ними в групповухе? Вы смогли бы предложить своим невменяемым собутыльникам предаться плотским утехам с беременной женой на глазах у мужа? Ну так что, принимаете все это как мужчина?

– Извините… – единственное, что смог сказать смущенный Гуров.

– Не за что, – отрезала Спесивцева и прикурила еще одну сигарету. – Ваши извинения не требуются, а его я никогда не прощу. По милости Зеленского я перестала быть женщиной и превратилась в бесполое и аморфное существо. Аборт лишил меня материнства, но я рада, что не явила на свет ублюдка и его продолжение. Я сегодня даже представить не могу, что моего тела может коснуться мужчина. Отвращение и еще брезгливость – вот единственные чувства, которые я могу испытывать к противоположному полу. Кроме, естественно, профессиональных контактов, где пол совсем не обязателен. Поэтому у меня уже никогда не будет семьи, не будет детей – уже ничего не будет.

Женщина замолчала и сосредоточилась на сигарете. Затяжка, еще одна, еще – пока огонек не подобрался к фильтру. Спесивцева потушила сигарету в крохотной пепельнице и подняла совершенно пустые глаза на Гурова. За считаные минуты милая и цветущая женщина постарела на десяток лет, а может, и на целую жизнь.

– Если бы я могла убить Тима, я бы убила, – тихо сказала она. – Но я не сумела отыскать в себе хоть каплю мужества. Другие несчастные совершили то, что было предначертано этому страшному зверю.

– Вы считаете, что Тимофея убили люди, знавшие его, – очнулся Гуров, выслушавший исповедь несчастной женщины. То, о чем говорила бывшая жена Зеленского, не поразило его. Полковник уже давно мало чему удивлялся. Однако откровения Светланы Анатольевны добавили весомую порцию к уже накопившейся в душе неприязни к убитому. Слишком уж много грязи являлось на свет!

– Может быть, – безразлично ответила женщина. – Когда человек сеет вокруг себя грязь и ненависть, обязательно найдется тот, кто попытается очиститься сам и очистить других.

– Еще раз простите, Светлана Анатольевна, что я заставил вас вспомнить прошлые ужасы, – извинился перед женщиной Гуров. – Но я был вынужден это сделать. Если можно, еще один вопрос. Расскажите, пожалуйста, о родителях Тима.

– Его родители? – удивленно подняла брови Спесивцева. – Вопрос, конечно, интересный…

Она задумалась, и горькая усмешка скривила ей рот. Тонкие ухоженные и дрожащие пальцы потянули из пачки очередную сигарету. Гуров следил, как фильтр сигареты коснулся губ, как язычок пламени зажигалки скрутил в пепел коричнево-зеленые ворсинки табака, как тонкая струйка дыма потянулась к потолку, расплываясь и тая. Он не торопил женщину.

– Его отца, Олега Эдуардовича, знают многие. И представьте, он на самом деле такой, каким его видят и слышат. Это человек дела – энергичный и целеустремленный, несмотря на возраст. Шумный? Да! Скандальный? Конечно! Непримиримый и пробивной? Безусловно! – Спесивцева говорила, словно рубила. Но вдруг она сбавила тон: – А знаете, что скрывается за всей этой мощью и громкоголосием? Он безумно любит своих близких! Вот, пожалуй, то главное, для чего он живет. Если бы вы видели его радостное и живое лицо на нашей с Тимом свадьбе! И, не дай бог кому быть таким расстроенным, когда я уходила от его сына. Он заложник семьи – по-другому этого человека охарактеризовать нельзя.