— Я вижу, пан Александр в великой милости у вас.

— Да, и я не понимаю, как можно так превратно судить о таком милом и очаровательном молодом человеке, — решительно возразила старушка.

— Ну что ж, — усмехнулся Болеслав, — даю слово, что больше никогда не буду отзываться дурно о вашем любимце, хотя, видит Бог, ему многое можно поставить в упрек, а еще больше — его родителям, которые так неразумно воспитали своего сына.

Снова прошло три недели, и за это время Александр ни разу не показался в Неменке. Очевидно, такой образ действия диктовала ему его «стратегия». Винцуня худела и бледнела на глазах. Иногда на нее нападала прежняя ее смешливость, но это были редкие и короткие минуты; обычно же, бледная и молчаливая, она сидела в своей комнате с шитьем в руках, более отдаваясь теченью своих мыслей, чем прилежному рукоделию, или, напротив, выискивала себе какое-нибудь хлопотливое хозяйственное дело и занималась им с таким лихорадочным усердием, как будто хотела забыться в труде, прогнать какую-то неотвязную мысль, отравлявшую ей душевный покой.

Между тем в деревнях кипела летняя страда. Июнь близился к концу, соловьи в рощах приумолкли, зато на лугах весело звенели косы и под их взмахами падала высокая густая трава; говорливые бабы, присев на корточки, пропалывали загоны льна и пшеницы, а пахари бороздили плугами поля, готовя землю под озимые, и с заботой считали дни: яровая рожь уже колосится, вот-вот пора убирать урожай, а затем не мешкая приступать к осеннему севу.

Болеслав управлял всеми работами в Тополине и в Неменке и был очень занят. Оба фольварка, хоть небольшие, но с разнообразным и образцово оснащенным хозяйством, требовали не меньше забот, чем какое-нибудь обширное, но запущенное имение, управляемое по старинке. С раннего утра он верхом на лошади объезжал поля и луга; по обычаю, первым делом здоровался с работниками, которые на его «Бог в помощь» отвечали дружным хором: «Спасибо, спасибо!», а когда, проверив, что и как сделано, и отдав распоряжения, он отправлялся дальше, улыбаясь смотрели ему вслед и с рвением брались за работу. Болеслава любили, потому что знали его как требовательного, но справедливого хозяина, который с людьми обращается по-людски и расплачивается быстро и по-честному.

Каждый вечер на закате солнца тополинский двор наполнялся людьми, шумом голосов, стуком и движением. В ворота въезжали груженые сеном возы, толпой шли косцы и, позванивая поднятыми над головой косами, располагались около крыльца, за ними подходили полольщицы в красных платках или с красными маками в волосах, заглушая своим гомоном и громким смехом степенные разговоры мужиков. У колодца парубок поил из корыта небольшое стадо породистого скота, и журавль с протяжным скрипом поминутно опускал и поднимал висевшее на конце его большое ведро; с ближнего пастбища доносилось ржание лошадей, со двора ему отвечало мычанье скота. Всюду крепко пахло свежим сеном, а на вершине высокой липы, поднимавшейся над гумном, стоял, поджав одну ногу, аист и что-то громко клекотал матери-аистихе, а та, широко рассевшись в гнезде, совала пищу в разинутые клювики, которые тянулись к ней между зубьев подпиравшей гнездо бороны.

В это время возвращался с поля и Болеслав. Поручив своего верхового коня конюху, он усаживался на крыльце среди работников и работниц. Вскоре к звону кос присоединялся звон мелкой монеты. Справедливый хозяин выплачивал каждому полагавшиеся ему деньги, с косарями толковал о погоде, об урожае, женщин расспрашивал об их ребятишках и хозяйстве, одним давал советы, иных журил, договаривался о плате за следующий день, каждому указывал его место и назначал занятье, а под конец, когда все уже было улажено, приветливо говорил им: «Теперь, дети мои, ступайте с Богом, спокойной ночи!» Весь двор истово отвечал ему: «Слава Иисусу Христу», после чего мужики и бабы начинали расходиться. Вскоре издали доносились лишь отголоски их разговоров. Или кто-нибудь заведет народную песню, тогда над землей в тихом воздухе с минуту стоит протяжный, похожий на стон звук и вдруг обрывается, а в другой стороне слышится чей-то громкий смех. Эхо подхватывает то и другое, жалобные звуки песни и веселые раскаты хохота, смешивает их в единое целое и несет эту музыку радости и печали по полям, пока не разобьется о стену рощи, и не замрет над стрехой тополинской усадьбы.

Обычно Болеслав, утомленный целодневными трудами, оставался посидеть на крыльце; усталость не мешала ему спокойно любоваться миром Божьим, который так радовал его и задачи которого он так разумно и хорошо исполнял. Все тише становилось кругом. На полях за воротами разливались белые озера тумана, в глубине рощи слышались невнятные шорохи, словно населявшим рощу зверюшками что-то грезилось сквозь первый сон, а в быстро темнеющем небе одна за другой вспыхивали золотые звезды, и казалось, это духи света летят к земле из иных миров, чтобы рассеять вокруг ночной мрак.

И так тихо словно в этом сельском уголке, словно ангел Божий осенил его крылами, ограждая от шумной мирской суеты, словно сам Господь Бог простер свой перст над убежищем трудолюбца, украшая его и благословляя покоем.

Чем теснее смыкались ночные тени над землей, тем все больше светлело лицо Болеслава. На лице этом отражалась ясность духа, который знает себя и свой путь, а во взоре, блуждавшем по белым от тумана полям, сквозило спокойствие мысли, отличающее истинно справедливого человека.

После тихого часа размышлений, проведенного в почти молитвенной сосредоточенности, Болеслав вставал, через боковую калитку выходил прямо в рощу и направлялся в Неменку. Винцуню и тетку ее он чаще всего находил на крылечке, они сидели и ждали его прихода. Лицо девушки с венцом льняных кос на голове светлело в сумраке, как белая роза. Болеслав присаживался рядом с невестой, и втроем они беседовали о всяких каждодневных делах и происшествиях. Миновало, однако, время, когда Винцуня была душой этих бесед, украшая их своими шутками, смехом и весельем. Теперь она редко вмешивалась в разговор, а если ей случалось рассмеяться, смех ее звучал натянуто и вдруг обрывался, словно какая-то тяжесть душила его. Чаще всего, поговорив несколько минут с Болеславом, Винцуня оставляла его на крыльце с теткой, и вскоре в глубине дома раздавались звуки фортепьяно; одну за другой наигрывала она простые, но удивительно грустные песни. Тогда и Болеслав покидал Неменскую и шел к невесте, влекомый некоей неодолимой силой. В тускло освещенной маленькой комнате он становился против Винцуни и вглядывался в милое лицо, которое со дня на день бледнело и все чаще появлялось на нем хватающее за душу страдальческое выражение. Иногда он подходил к ней, брал ее за руки и с беспокойством спрашивал:

— Винцуня, почему ты грустишь и играешь одно только грустное? Почему ты так бледна и задумчива?

Девушка не отвечала, лишь силилась улыбнуться и глядела на него таким добрым и жалобным взглядом, что он, не выдержав, крепко обнимал ее, целовал льняные волосы и забывал обо всем на свете. Чаще всего она со смехом, в котором звенели слезы, вырывалась и убегала к тетке. Но случалось, что, побежденная усвоенной с детства привычкой, она склоняла голову ему на грудь и стояла не шевелясь, точно ища у него опоры и защиты, точно надеясь приютиться на этой мужественной благородной груди и спастись от какой-то мучительной мысли.