Но Дарий не внимал мозгу двора своего, он говорил: «не будь я Инб Дараб, если не оплюю бороду Александра».

— Но, великий Шагин шаг, говорят, такой грех! что у Александра даже бороды нет, как у твоего последнего евнуха.

Это поразило Дария, более нежели сражение при Иссе. «Как! — вскричал он, — и этого мне никто не сказал! и допустили своего Шаха унизиться до Сегм-гес [62] , удивительно ли, что нас постигла немилость Изида!»

Вельможи опустили очи свои, и молчали; ибо они поняли также, что все несчастие произошло от того, что у Александра не было бороды, которую по Персидскому обычаю, можно бы было оплевать.

Скучно было бы читателям пробегать очами страницы походов Александровых; и потому я не описываю маршрутных подробностей, останавливаюсь только там, где сердце Александра сильнее билось. И так, все безусловно покорялось уже Александру. Один только Тир, столица Фанов, дочь Сидона, рожденная также Азаниордом, не отверзла объятий своих Александру. Поставя свой шатер на холме, где возвышался храм Астаргуда [63] и расположив войско в оградах древнего Царя вод [64] : он послал в новый Тир два предсказания о падении его, принесенные ему Халдеями Ерусалима.

«Первое: крепок Тир, полон богатства, серебро в Тире обыкновенно как прах, золото в Тире как грязь торжища; но Владыко потопит богатства Тира, опалит Тир пламенем».

«Второе: раздались грозные слова над градом Эдомлян! Горделивое, вероломное племя! воспари орлом, свей гнездо свое выше звезд, и оттуда рука моя сбросит его в прах!»

Смеются Тиряне над предсказанием, они надеются на свои стены, на каленый песок, на стрелы, на огнеметные орудия, кидающие в неприятеля великие куски железа, а более всего надеются на Тора-громовержца. Дройты, или Дроттары [65] их, собираются в Немрад, судить и рядить о защите града. Блод-годары закалают жертвы божеству войны. Тщетно 150 кораблей, под предводительством Ефестиона, и сам Александр со стороны земли, облегают и насилуют Тир — он неприступен, отделен от суши морем, со стороны моря огражден скалами.

«Бросьте труп древнего Тира в море, и перейдем по хребту его к стенам новой гордыни!» восклицает Александр; и, между тем как строится гать из развалин старого города, он отправляется с частию войска в Иерусалим. Там Бог, которому тайно научен он поклоняться. — Первосвященник Иадда [66] Ионазон, отворив все 12 врат Иерусалима, и сопровождаемый 32,000 Левитов и 24 тысячами служителей храма, в белых торжественных одеждах, встречает Александра на горе Софим, или Скапа, в 7 стадиях от города, где возвышалась охранная башня, с которой виден был величественный храм и весь Город [67] . Иадда облечен был в льняной эфуд, на каждом плече было по 6 застежек, на которых начертаны были имена 12 племен Израильских. На голове его владычняя тиара, с изображением имени бога на златой полосе. В руках Иадды златой ковчег, над которым, по сторонам, несли светильники и златые хоругви 12 племен Израильских; и у всех жрецов, и у всего народа также светильники в руках.

Белизна одежды, блеск золота и серебра, яркое мерцание светильников посреди белого дня, поразили Александра.

«Бог освещает путь твой!» произнес Иадда, и Александр, сняв шлем, повергся на землю, перед святым именем Бога, блистающим на ковчеге и на тиаре первосвященника. «Нет иного Бога, кроме Бога Израильского!» сказал Александр, приподнимаясь с земли, и принимая златой ковчег от Иадды. Никто из приближенных его не знал, что скрыто в ковчеге, только я догадывался.

— Халдеи очаровали Александра! он погиб, и мы погибли! — шептали все, следуя за Александром в город.

О, думал я, кто не видал древнего Иерусалима, тот, ничего не видел. — Я не знал, на чем остановить очи: на венце ли города, роскошном холме, называемом градом Евусеев, посреди которого высились чертоги Давыда? на резном ли кедровом доме Божием, построенном Соломоном над крутизнами Кедрона, и как будто кованном из блестящего металла?… или на дворце Соломона… каком-то волшебном здании, все в башнях, ярусов во сто?… или на черном береге Геенны?… или на виноградниках, окружавших город?… или на стенах его, или на кедровых рощах за дворцом, или на минаретах, упиравшихся в небо? — Когда мы приблизились к городу… но какое перо опишет древний Иерусалим, столицу Евреев, на которых наложил Бог проклятие за отступничество от даруемой им славы, и рассеял по земле, как нечистое семя, от которого родятся плевела.

Мы приблизились к городу… и мое удивление возросло выше всех земных растений, когда я увидел, как будто знакомые мне толпы народа, когда я услышал, как будто знакомые мне слова, в роде: «Хаим, Лейбе! зех! зех! дз! ит-ис Алешендер! ух! мелик Алешендер!» Салай мелик! Салай мелик! т. е. слава мелику — слава Царю! раздалось по всюду…

— Так вот те прародительницы красоты Еврейской! — вскричал я, всматриваясь в огнедышащие очи одной Леи или Рифы — не знаю по имени — что за диво! лучше, в миллион раз, лучше всего, что носит теперь на ланитах своих румянец вокруг двух ямок, на устах кораллы, на груди две морские волны, а в сердце подземную стихию!

В подобных созерцаниях древней, классической красоты, я не заметил, как очутились мы перед храмом Соломоновым. Александр оставил свиту свою при первой ограде; только я следовал за ним, потому, что… кто бы мог воспретить мне идти по воле моей? Поэт и Историк есть Шагин-Шах всего прошедшего.

Представьте себе у второй ограды, над портиком храма, два высочайших столба, на которых, златыми буквами, начертаны были на Ассурском, или священном языке слова, на одном Боаз, на другом Иаохун [68] .