Шрифт:
– А ты говори попросту, без всяких там аннексий и контрибуций. И без репарации.
– То есть?
– Надо преодолеть высокоинтеллектуальную напряженность беседы, соскользнув в сферу легкой и обыденной болтовни.
– Согласен. Но – как?
– Ты выпей. Это тебя сократит.
Я последовал совету Ерофеева – выпил, потом еще выпил, потом… Ну, словом, перешел с ним на «ты»:
– А скажите… ну, то есть скажи, как тебя называть?
– Вот клички: в 1955–57 гг. меня называют попросту «Веничка» (Москва). В 1957–58 гг., по мере поседения и повзросления – «Венедикт»; в 1959 г. – «Бэн», «граф», «сам»; в 1961–62 гг. опять «Венедикт», и с 1963 г. – снова поголовное «Веничка».
– Ну что ж, поголовное так поголовное. Раз мы преодолели высокоинтеллектуальную напряженность беседы, пора обратиться к миру прекрасного. Пьешь ведь, небось, а, Ерофеев?
– Попиваю, да, но ведь без всякой эскалации.
– И часто?
– Когда как. Другие – чаще… Но я – в отличие от них – без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален…
– Рассказывай! А руки от чего дрожат?
– …как ты не понимаешь?!
Рука дрожит – и пусть ее дрожит.При чем же здесь водяра? Дрожь в рукахБывает от бездомности души,От вдохновенности, недоеданья, гневаИ утомленья сердца, от предчувствий.От гибельных страстей, алканной встречиИ от любви к Отчизне, наконец.– Ну вот – как о водке зашла речь, так снова стихами заговорил! А сам ведь и одеколон наверняка пьешь? И даже знаешь, чем один из них от другого отличен?
– «Ландыш», например, будоражит ум, тревожит совесть, укрепляет правосознание. А «Белая сирень» – напротив того, успокаивает совесть и примиряет человека с язвами жизни…
– Разве можно так, Веничка? Разве можно так жить? Разве не дурно?
– Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек. Утром плохо, а вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек.(…)
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и закату тоже рады, – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром, и вечером – тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченный подонок и мудозвон.
– Как ты все хорошо рассказал, как тонко, а вот твой собственный моральный облик каков?
– Политикой партии и правительства не интересуюсь. Газет не читаю, скрыт, замкнут, способен на любое преступление.
– А все от пьянства, Веничка, все от алкоголизма. Разве обязательно – пить?
– Все ценные люди России, все нужные ей люди – все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые – нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал.
– Понос, говоришь, пробрал. А Александр Леонтович, промежду прочим, пишет про тебя: «…вот у него ошибка, правда, в другом: что Евгения Онегина от брусничной воды понос пробрал. А мне медики говорили, что брусничная вода – мочегонное». Но я, Веничка, тоже не лыком шит. Я тоже не лаптем водку хлебаю! Я тоже пошел к медикам, точнее, к одному медику – Сереже В. Медик он, правда, бывший, поскольку из мединститута его выгнали (за трезвость), так что теперь он занимается, в основном, метафизикой, самолечением и спасением человечества. – Эх, – сказал мне Сережа В., – Лесин, ты что же, не знаешь людей XIX века, дворян тем более – какие они нежные? Да их понос не то что от мочегонного, их понос даже и от слабительного пробрать может! Вот.
– Нет, я все-таки влюбленИ в поступь медицины, и в триумпыЕе широкой поступи – плевокВ глаза всем изумленным континентам.В самодостаточность ее и нагловатостьИ в хвост ее, опять же, и в…– Ладно, ладно. Ты вот что лучше, ты расскажи, за что тебя в свое время из МГУ выгнали?
– По подозрению в уникальности.
– А если точнее, какая была, скажем так, официальная формулировка?
– «Самосозерцание на грани нарциссизма».
– Ну, ты прямо принц какой-то. Ты что – принц?
– Принц должен быть черным. Черный принц! Он должен быть датским, маленьким и нищим! Остальные принцы не в счет.
– Согласен. Так за что все-таки выгнали?
– Четверых убил, шестерых изнасиловал, короче, вел себя непринужденно.
– Но за такие непринужденности, Ерофеев, тебя ведь могли и посадить.
– Меня, прежде чем посадить, надо выкопать.
– Ты, значит, ничего не боишься – ни суда, ни следствия?
– Как надоело это шлепанье шампанских пробок, это щебетанье птах, эти белые фиалки и алые гвоздики – как хочется в каземат.
– Ты рассуждаешь как Петрашевский и Вера Засулич. Почему же ты не протестовал против чего-нибудь? не митинговал? не выходил на площадь с плакатами etc.?
– Интересно, как глядели бы на тебя, если б ты сейчас вот вышел в белом жилете с отворотами a la Робеспьер. Или, например, орал бы в переулке: «Долой Гизо! Да здравствует Реформа!»