— Ну?

— Он это сделал! Не с Правителем, нет, но… Из Города пишут, что произошло чудо: наши братья загадочно исчезли из тюрьмы!!!

В наступившей за всплеском ликования полной тишине зашелестели крылья: это сорвалась с хозяйской задрожавшей ручищи и опустилась на кормушку красно-рыжая вестница.

Тейчан пришла вечером — принесла кувшин молока (в селении было всего две коровы). Черные миндалевидные глаза Линго блеснули ей навстречу, но тускло — белки покрыла красная сетка лопнувших сосудов. Почему-то он лежал не на кровати, на лавке. Молодая женщина, стараясь двигаться как можно осторожней, подошла и наклонилась над ним, но кувшин все равно колыхался в ее руках, и молоко стекало белыми ручейками. Взгляд Тейчан прятала: ей уже рассказали все.

— Вот, пейте.

— Нельзя… — Заложнику еле хватало сил, чтобы говорить.

— Молока? Но ведь оно восстанавливает силы. А хотите, я приготовлю бульон? Настоящий.

— Нельзя… Это… входит в жертву…

— Но ведь они уже свободны?

— Все равно… Пока — нет.

Сделав усилие над собой, Линго постарался сосредоточиться: он собирался что-то сказать Тейчан… то есть не что-то, он хотел поговорить с ней откровенно, попробовать достучаться до ее души.

— Спасибо, — слабым выдохом прозвучал ее голос.

Возможно, она подумала, что Линго не услышит ее слов, и сказала это скорей для себя.

— Это тебе — спасибо…

Улыбнуться у Линго не получилось. Даже четко воспринимать очертания комнаты ему сейчас было нелегко.

Тейчан дернулась всем телом. Незаслуженная, по ее мнению, благодарность обожгла ее как пощечина («Он ведь слышал утром наш разговор!!!»).

— За что?!

— Просто… Ты добрая. Я вижу, — чтобы тратить меньше сил, он закрыл глаза. — Ты можешь об этом… вспомнить?

— О чем вы? — смущение и растерянность разом слетели с ее лица.

— Такие, как ты, созданы для любви… — Он не видел выражения ее лица.

Губы Тейчан сжались плотней.

— …Чтобы радоваться жизни… Потери бывают большими, очень большими, но человек по-настоящему силен не тогда, когда живет прошлым, а когда находит возможность его преодолеть.

Громко хлюпнув, порядочная порция молока выплеснулась на пол. Прислушиваться Линго тоже было сложно: необходимость говорить забирала силы без остатка.

— …То, о чем я догадываюсь… Правда, мне тебя жалко. Но подумай, представь на миг… Кто-то совершает зло, зло — ранит, и раненый от боли причиняет зло кому-то третьему, тот — четвертому… без конца. Кто-то должен поставить точку… Ты добрая…

И перед закрытыми глазами может сгущаться пелена.

Не вовремя.

Когда она рассеялась, комната была уже залита лунным светом, настолько ярким, что можно было не тратить зря свечи или керосин. Лицо Норкриона (Тейчан ушла, давно ушла) казалось бледным, но это было не так: цвет изменила Луна. Несмотря на это, Линго заметил, с какой тревогой старейшина вглядывался в его лицо и как расслабился, заметив, что он открыл глаза.

Попросить, чтобы старик не благодарил, Заложник не успел, но «спасибо» Норкриона прозвучало слишком коротко и быстро, чтобы его можно было остановить, а сразу за ним последовал вопрос — нетерпеливый, подозрительный и требовательный, явно мучивший старейшину слишком долго:

— А то, что вы сделали, точно не помешает главному?

Вот на этот раз Линго усмехнуться удалось.

— Иначе я бы этого не сделал.

— Спасибо еще раз, — осветившая лицо Норкриона радость из-за лунных теней оказалась похожей на карикатурную, хищ-новатую гримасу. — Я не буду мешать, отдыхайте… Вам нужно что-нибудь?

— Нет.

Можно и отдохнуть. Нужно.

— Мы все готовы к Широкому Кругу. Правда! — тоном, какой используют, желая сообщить радостную новость, заявил на прощание Норкрион.

А теперь — спать…

Сон вернул силы: стиснув зубы, Линго сумел подняться и самостоятельно доковылять до уже знакомой скамейки, сделанной из пня. Утро было почти таким же, как и предыдущее, с мягкими красками и росой, но радости у Заложника почему-то не вызывало. Значит, дело было не в росе и не в утре — в нем самом.

Ночью Линго долго снилось женское лицо, пробуждавшее сквозь забытье двойственное чувство: оно одновременно казалось и до ноющей боли прекрасным, и в то же время самым что ни есть непримечательным, словно на него смотрели и оценивали два разных человека, каждый — со своей колокольни. Знакомое и незнакомое. Он не смог вспомнить — чье.

— …Вы слышите меня? Простите, если мешаю. Молю, выслушайте!..

Женский голос не принадлежал Тейчан. В паре шагов от Линго робко переминалась с ноги на ногу незнакомка, прижимавшая к груди какой-то сверток.