— Управившись с работой, Изидорюс возвращался домой, тихо ужинал и уходил в садик на излучине реки. Бывало, стоял он там очень долго, накатывала печальная ярость, он чувствовал себя последним мерзавцем оттого, что пустил на свет божий такое зло, и не был в этом виноват. Однажды весной придумал даже нырнуть в реку под лед, и пропади пропадом такая жизнь, но удержал его Юозапелис, ни на одного из остальных десятерых непохожий: хилый и бледненький, он ластился к Изидорюсу, как маленький котенок; по утрам, шагая с отцом на мельницу, бывало, поглядит на красные зори или на лошадей, ржущих на лугу, и пустит слезу. Изидорюс со страхом глядел на этого ребенка. И еще страшней было оттого, что остальные братья и сестры люто ненавидели Юозапелиса. Ходил он с исцарапанным носом, с исхлестанными кнутом ногами. Юозапелис чахнул на глазах у родителей и соседей. Ему и впрямь страшно было жить: ведь если ребенка не может защитить родной отец, то кто может? Однажды Изидорюс из окна мельницы увидел, как трое или четверо детей избивают Юозапелиса. Тот брыкался, махал руками, но целую ораву одолеть не мог. Не часто так поступал привыкший ко всему Изидорюс, однако в этот раз высунул он из окошка голову и закричал:

«Убью, гады!..»

Тогда один из его сыновей встал, раскорячившись, покопался в своих грязных штанах и показал отцу…

— Бенас…

— Вот еще!.. Не будь маленькой… Изидорюс выскочил прямо из окна, думал, что спрыгнет на мягкую пашню, но угодил одной ногой на камень, вывихнул ее в колене, остался хромым, однако сына своего сцапал и избил немилосердно, жена с воплем летела по полям, Юозапелис кинулся лобызать отцу руки.

«Придурок ты!» — закричал Изидорюс, одной рукой отталкивая Юозапелиса, а другой продолжая охаживать срамника.

Это не помогло; Изидорюс остался хромым, а четверо сыновей постарше в тот же день ушли из дому, шлялись по далеким деревням, дома не показывались, только по утрам отец часто недосчитывался на мельнице мешка-другого муки. Через год еще четыре сына ушли, остались две девчонки да Юозапелис. Юозапелис на третий год после этого помер, не жилец был на этом свете. Похоронили его на сельском погосте. С того дня Изидорюс редко появлялся на мельнице, жернова запускали сами соседи, кто умел, и мололи сами, оставляя меру муки или кусок мяса, а под конец все пошло прахом, когда две последние дочки Изидорюса, не такие еще и взрослые, поцапавшись с матерью, отрезали:

«Ты на нас не ори, а то принесем тебе в подоле по ребеночку и бросим на порог…»

Выгнал Изидорюс дочек, да и выгонять-то их не пришлось, сами ушли в обнимку с парнями из дальних деревень, вогнал в гроб Изидорюс и жену — весной, в гололед, увезли ее в санях на погост. Сани были подбиты железом и жутко визжали. Из тринадцати человек остался он один.

— И теперь еще жив? — какое-то время спустя печально спросила Дейма.

— Жив. Вон его дырявая крыша.

— А дети?

— Может, кто и знает, где они, только Изидорюс — нет. Однако про Изидорюса еще не все. Из-за этих хлопот и горестей потерял Изидорюс свое место среди людей, он отошел от них, скажет при встрече слово и уходит, потупив глаза. Как-то мы с учителем поехали в эту деревню, остановились возле речки. Как раз возле прогнившей и заплесневевшей его мельницы. Учитель велел подождать. И впрямь — вскоре появился и сам Изидорюс. Подойдя к нам, сказал «здрасте», не глядя на нас.

«А этот кто?» — показав на меня, спросил Изидорюс.

«Это доктор. У меня остановился».

Изидорюс таким страшным взглядом оглядел меня с головы до ног, что оторопь взяла.

«Да этот твой доктор не ахти кого может вылечить», — равнодушно и с презрением сказал Изидорюс.

«Я рыб лечу, Изидорюс», — ляпнул я ни с того ни с сего, чтоб спасти положение, но Изидорюс почему-то оживился.

«Рыб?!»

«А ты не рыбачишь, Изидорюс?» — спросил учитель.

«За меня рыбачат».

«Кто?» — заинтересовался учитель, решив, что вернулся кто-нибудь из детей Изидорюса.

«Выдра…»

«Ну и ну!»

«Обвел я эту зверюгу вокруг пальца. Иду, гляжу — вылезает из воды со здоровенной рыбой в зубах и несет ее в кусты. Отнесет и возвращается, опять в воду ныряет, и опять из воды лезет. Прокрался я в эти кусты, а там выдренок! Я у него рыбу забираю, черт его не возьмет, а эта дуреха знай носит да носит».

«И давно?»

«Как давно? Только вчера было. Сейчас пойду другого выдренка искать. Теперь-то мне есть за что зацепиться…»

Бенас несколько раз шлепнул веслами по воде и снова скрестил ноги.

— Понравилось?

— Очень, Бенас. Но это же страшно! Бенас, твои рассказы всегда такие страшные, от них веет холодом…

— Правда?.. В этом нет ничего плохого, Дейма: прохлада освежает человека, отрезвляет рассудок.

— Бенас!.. Страшно от такого отрезвления…

— Дейма, чего ты все время боишься?.. Погоди, еще про другого человека расскажу. Думаешь, что вон тот, к которому мы сейчас подплываем, какой-нибудь заурядный человек? В прошлом году цыгане украли у него большие деньги, он безбожно запил, желудок испортил, вырезали часть желудка в больнице, а теперь он опять пьет. Принесет бутылку к корове, которую каждый день водит по берегу, осушит залпом, потом чешет корове шею и лоб, всякие ласковые словечки ей говорит, и частенько оба славно дрыхнут на лужайке, пока не придет жена с подойником или пока корова не проголодается. Видишь, он меня знает, вот, шапку приподнимает.

— У вас гости, доктор? — чуть шепелявя, спрашивает с берега человек. Бенас громко отвечает:

— Так вот, Адомас, живешь себе один, поживаешь, и вдруг уже не один.

— Это хорошо, что дождались, это хорошо. А то все будто отшельник какой… А гостья-то хорошенькая.

Щеки Деймы вспыхнули.

— А вы-то как, Адомас, поживаете?

— Во! — Адомас проворно выставляет вверх большой палец. — Чтоб господь каждый день так давал… Что ж, счастливо вам с гостьей покататься, доктор. Рыбачить не пробуете? Есть у меня удочки разные, и места хорошие знаю.